Училась в педтехникуме. Учительницей скоро была бы. А потом война, на окопах со студентами работала. Когда отпустили по домам, примчалась сюда, к родителям, отец механиком работал в колхозе… Не застала — погнали тракторы и комбайны в эвакуацию… Тут для нее тогда и мир замкнулся. У тетки теперь живет. Еще брат у нее есть, из окружения пришел, сапожничает, у него своя семья на заречье… Обыкновенная, простенькая жизнь, как и у многих ее ровесниц. Только сама чем-то особенная, душевная, привлекательная — такой речи певучей Шамиль, кажется, еще никогда не слыхал.
— Я вас заметила еще на току, когда вы за товарища вступились… А потом, когда загнали вас на ночь в кирпичный завод, все не могла уснуть. Дневное представлялось. Невольники ведь, будто сотни лет назад в какой-нибудь Каффе, на невольничьем рынке лежат, а над ними мордастые паши похаживают, надменные покупатели в тюрбанах, в фесках… Прицениваются, разбирают; на галеры рабского труда гонят… И целую ночь потом снились мне галеры и все вы, с рожнами, прикованные железом к веслам-рожнам.
Слушал Шамиль, будто думу, будто незнакомый эпос какой-нибудь, и девушка эта все больше нравилась ему своей бесхитростной натурой. Сказал ей:
— Славная у тебя душа.
Крапчатая божья коровка ползла по стебельку бурьяна, вялая, предосенняя. Прися осторожно взяла ее на ладонь, и они вдвоем рассматривали молча, ее крохотный красный панцирь. Ждали, пока божья коровка доползет до кончика пальца и взлетит. В какую она сторону полетит? А она доползла и замерла. Видно, трудно было взлететь. А потом все-таки раскрыла свой панцирь и… снялась, полетела на восток.
Прися и Шамиль переглянулись оживленно, улыбнулись друг другу почти заговорщически.
— А сами вы, — глянула на него Прися, — из какой вы республики?
И множество вопросов еще улавливалось за этим. Они в ее взгляде так и роились приязненно… Какие там горы у вас и какие деревья? Какими словами тебя, лаская, называла мама, когда ты был маленьким, в какие игры ты играл? И что ты пережил, когда был в боях? Кто грустит где-то там о тебе? Может, потеряв всякую надежду, считают, что тебя уже нет, а ты вот здесь, на галерах, и, видимо, изо дня в день чего-то ждешь, на что-то надеешься, иначе откуда же эта твердость во взгляде, это орлиное, что есть в тебе… Гимнастерка расползается на плечах, ноги босые, израненные, а когда идешь, то какая-то по-горски ладная походка, такая независимая и горделивая осанка… Не такой, видно, ты представлял себе Украину, думал, что девчата здесь в венках, на улицах гопаки под гармошку, а тут неволя все затопила, бесправие царит большее, чем во времена крепостничества… Одни будни теперь у нас, ни музыки, ни песен, и лишь горя буруны — до самого горизонта.
