Лос-Анджелес
«Я сознаю тот факт, что пройдет не одно десятилетие, прежде чем можно будет ожидать понимания моей работы, — утверждает композитор Арнольд Шёнберг. — Восприятие и у музыкантов, и у слушателей должно созреть».
Мир вступил в атомную эпоху, чей саундтрек звучит диссонансом и заряжен идеологией. Американцы трактуют музыку Шёнберга как большевизм, им не по нраву, что все звуки независимы друг от друга и равноценны.
Теперь Арнольд Шёнберг применяет свой композиторский метод — не допускающий никаких предпочтительных гармоний и аккордов, явственно созвучный новому времени — и соединяет его со свидетельствами о восстании евреев в Варшаве. Сводит воедино сопротивление, унижение и смерть и сочиняет кантату «Уцелевший из Варшавы» для рассказчика, хора и оркестра. Произведение длится шесть минут, с английским текстом, и пишет он его за одиннадцать августовских дней. Встречающиеся там немецкие реплики, по замыслу Шёнберга, должны произноситься с прусским акцентом, как встроенное обвинение.
Газовые камеры вторгаются в классическую музыку, насилие сталкивается с мольбами, смерть с восстанием, угнетатели с угнетенными. Восставшим евреям пришлось уйти в систему варшавской канализации, чтобы скрыться от своих преследователей.
Женева
Одиннадцать человек сидят за столом. Федерация? Раздел? Границы? Самоопределение? Опека? Шестнадцатого августа дискуссия о Палестине опять ничуть не приближает их к решению.
Нью-Йорк
Тьма внутри него истекает во тьму окружающего мира. В линованном блокноте Рафаэль Лемкин снова и снова карябает: Quo vadis? — Камо грядеши? Разный почерк, разный нажим, в разных оттенках черного. Десять, пятнадцать, двадцать вариантов: Quo vadis? А вперемежку вопрос: «Почему?» Он спрашивает, но ответа не получает.
Лемкин заболевает, оттого что западный мир без слова протеста допустил геноцид. А значит, убитые люди убиты дважды — и не только они, убивают и правду. Некоторые называют его безумцем. Да, мир сводит его с ума. Но это уже не имеет значения. Ничто не имеет значения, ни финансовое положение, ни честь, ни материальные ценности, ни хорошая жизнь, все становится прахом, пустяком, суетной мелочью. Можно ли сетовать на болезнь, бессонницу, кошмары, можно ли утверждать, что августовская жара в Нью-Йорке невыносима, когда никакую жару не сравнить с печами Дахау и Освенцима? Поскольку у него нет денег на врача, он сам ставит себе диагноз: геноцидит. Болезнь от геноцида.
