Геноцид устроить легко, констатирует Рафаэль Лемкин, потому что, пока не становится слишком поздно, никто не верит, что такое возможно. Мир твердит свое «больше никогда». Но Лемкин знает историю геноцида, знает, что на самом деле логика гласит: «В следующий раз». Такое уже случилось и потому может случиться вновь.
Сейчас 1947 год. Лемкин еще не прочитал окончательную формулировку Конвенции о геноциде, которую в одиночку пробивает в ООН. Он не предполагает, что будет шесть раз номинирован на Нобелевскую премию мира, но так и не получит ее. Он ничего не знает о своей безвременной смерти, не знает, что умрет в Нью-Йорке, на автобусной остановке, больной от изнеможения, держа в руке портфель с наброском автобиографии. На его похороны придут семь человек. Ничего этого он не знает.
Рафаэль Лемкин знает только одно: если закон о преступлении, которому он дал определение, найдет применение, если убийство многих людей будет вызывать такое же возмущение, как убийство одного человека, то мир станет лучше. И он в печали набрасывает свой портрет:
«Превыше всего парит прекрасная душа, любящая человечество и оттого одинокая».
Время асимметрично. Оно движется от порядка к хаосу, и вспять его не повернешь. Стакан, что падает на пол и разбивается, снова стать целым не может. И не найти мгновения, которое более Сейчас, нежели какое-либо другое.
Пожалуй, я хочу собрать вовсе не год. Я собираю самое себя. Собираю не время, а себя и разбитую боль, которая все усиливается. Боль от насилия, стыд за насилие, боль от стыда.
В этом и заключается мое наследие — в моей работе? В этом моя главная задача — в собирании дождя, в собирании стыда? Грунтовые воды отравлены насилием.
В движении часы идут медленнее, нежели в покое. Вследствие того, что время не абсолютно, понятие одновременности не имеет смысла. Дни идут, один за другим, и я следую за ними. События лежат одно подле другого, и я выбираю среди них. Собственно, получается простое уравнение: время, события плюс мой выбор. Результат — колючая проволока.
Часть последствий насилия — то, что людей, живших до меня, уже нет, что память уничтожается, что целая вселенная погребена под взорванными домами. Боль переходит по наследству, в постоянном течении от порядка к хаосу, вспять не повернешь. Вот они, воспоминания, я вижу их во тьме, в дожде. Они — моя семья. Тьма — мой свет.
