«Сдается мне, я пытаюсь сказать вам, что нет на свете ничего такого, ради чего поэт откажется сочинять, пусть даже он еврей, а язык его стихов — немецкий».
В Берлине писатель Ханс Вернер Рихтер носится с идеей новой немецкой литературы, словно с охапкой кирпичей, готовый реставрировать руины. Хочет возродить немецкий язык, чтобы дать голос тем, кто вырос при нацизме, воевал ради него, голодал, пытался выжить. Речь идет о новом реализме без прикрас, чтобы найти «за реальностью нереальное, за рациональностью иррациональное». Новая литература должна жить здесь и только здесь. Должна смотреть вперед. «Группа 47» открыта для обсуждений, чтений и новых голосов.
В Вене находится беженец Пауль Анчел, его немецкие стихи — языковая фуга смерти[78]. По-румынски фамилия пишется Анчел — Ancel, — теперь он переделывает ее, переставляет буквы, называет себя и так же, и по-новому. Таким же образом он подходит к немецкому языку, поворачивает слова, чтобы в нем можно было жить. Боль остается, но ему нужно найти другие способы выразить ее, точно так же, как нужно рассказать о плотском желании и отсутствии умерших как о басовом тоне, звучащем сквозь дни. Ему нужно говорить об этом, но новым, новоизобретенным способом. Анчел становится Целаном, его стихи выходят на ином немецком, он беженец, и он поэт.
Через несколько лет Пауль Целан встретится в Берлине с «Группой 47», будет искать разговора и единения, прочитает вслух Хансу Вернеру Рихтеру и остальным свои стихи, но уйдет с болью в ожесточенном сердце. Нет места для того, кто смотрит в себя и назад, нет единения с тем, кто ищет новых слов, оттого что старым нужно придать новый смысл, иначе все, что причиняло боль, причиняло ее напрасно.
Как пройти мимо случившегося? Как не слышать то, чего больше не говорят? Как смотреть в будущее, не внимая эху молчания? Это ведь все равно что снова убивать мертвых, снова убивать убитых. Руины Рихтера и руины Пауля Целана не одни и те же.
Каир
Сын часовщика способен уважать Запад за научный прогресс — но за все остальное? Непомерный индивидуализм противопоставил человека человеку и класс классу, говорит Хасан аль-Банна. Освобождение женщин подрывает семью. Демократия сплелась воедино с капитализмом и ростовщичеством и не сумела освободиться от своего прирожденного расизма. Коммунизм, с другой стороны, нелепо материалистичен при своих чисто мнимых правах на свободу слова, мысли и действий. Предсказуемые системы, без сокрытых пространств, где расцветает чудо жизни, без близости к творцу нашего мира. Системы, где люди слишком заняты вещами, деньгами и плотью, чтобы посвятить себя чудесам и покорности.
