В двадцатые и тридцатые годы выделялись поэты Ури Цви Гринберг, Авраам Шлионский, Александр Пэн, в тридцатые-сороковые — Натан Альтерман и Йонатан Ратош. Хаим Ленский, который до сороковых годов продолжал писать прекрасные ивритские стихи в Советском Союзе, всеми силами стремился сохранить легкий иврит, близкий к разговорному (для этого он некоторое время переписывался со Шлионским). Тем не менее, в Эрец-Исраэль его поэзию не приняли: она казалась Шлионскому и его товарищам «устарелой» и слишком близкой к стилю Бялика.
Поэзия, создававшаяся в стране в двадцатые и тридцатые годы, носит чрезвычайно бурный характер. Она отражает действительность — внешне вовсе не бурную, однако на личном уровне полную тяжелого противоборства, героизма и чувства связи с историей. В ней отчетливо видно влияние европейского модернизма — русского футуризма и немецкого экспрессионизма. Поэзия эта заряжена предчувствием ужасных событий, апокалипсическими мотивами, она выражает слияние личности со своим временем и озабочена тем, как устоять перед нигилизмом. Для нее характерны идеи соборности, мистическое чувство физической связи с землей и, вместе с тем, жертвенно-религиозное отношение к земле и труду.
Наиболее выраженным экспрессионистом в израильской поэзии является Ури Цви Гринберг. Он вырос во Львове и был солдатом австрийской армии во время Первой мировой войны. Ужасы войны и еврейский погром во Львове в 1918 году — основополагающие переживания в его поэзии, которая первоначально создавалась на идише. Лишь после переезда в Эрец-Исраэль в 1924 году Гринберг перешел на иврит. Он придерживался крайних политических взглядов и радикальных литературных позиций, писал кипучую, агрессивную поэзию, лирический герой которой находится на грани безумия или экстаза. В Эрец-Исраэль Гринберг писал стихи, в которых беспощадно нападал на мелкобуржуазность евреев в диаспоре и в Эрец-Исраэль. Его произведения, написанные после Катастрофы, в бескомпромиссной форме выражают национальные чувства и мстительную ненависть к европейским народам, которые губили евреев. Длинными строками, огромными строфами и пророчески-модернистской риторикой стихи Гринберга напоминают поэзию американского поэта Уолта Уитмена. В выборе такой формы Гринберг, по его словам, выразил свой бунт против силлабо-тонической метрики европейской (христианской, по мнению Гринберга) поэзии.
Ранняя поэзия Шлионского обнаружила признаки сильного влияния русского послереволюционного модернизма (Есенина, Маяковского и Хлебникова): урбанистические пейзажи, модернистские метафоры, апокалипсические мотивы, блестящие языковые трюки и решительная футуристская ломка традиционной формы. Но кумиром Шлионского был Александр Блок. Шлионский изображал встречу с землей Израиля и тяжкий труд пионеров под жарким солнцем, как первобытный мистико-эротический культ священной телесности. В середине тридцатых годов Шлионский стал переходить к более сдержанному письму и настроению и в символистском стиле, фигуративным, музыкально богатым языком изображать благословенную встречу первопроходца, чувственно-эротическую и мистическую, с ландшафтом страны. В сороковые годы он возвращается к четырехстрочной рифмованной строфе, принятой во времена Бялика, однако с сефардским ударением и произношением, принятым в живом иврите. Шлионский писал свои стихи в размере дольника, бывшего в ходу у поэтов русского «серебряного века». Эта форма четырехстрочных рифмованных написанных дольником строф сделалась (во многом именно благодаря Шлионскому) нормативной в поэзии Эрец-Исраэль, и лишь отдельные поэты, чье литературное воспитание не было связано с русской поэзией, отступали от нее. Шлионский значительно обогатил ивритскую литературу переводами с русского и других языков.
