Лицо бедной Анны Валентиновны, в те дни не знавшей ничего, кроме страданья, осветилось радостью.
– Все-таки! Удалось! Помогло!
Через месяц…
Слушая об интригах, гадостях, которые делались, чтобы «добить Лентовского», «упечь его в долговое», захватить «золотое дело», – Лентовский говорил с отчаянием, ероша свои седеющие кудри:
– А! Тяжело все это! Тяжело! Кто делает? Те, кто от этого же дела жить пошли! Тяжело! Гадко! Противно! Лучше не думать!.. Матвей! Посмотри, не осталось ли там у нас рейнвейна? Принеси.
Зато… Лентовский был настоящий москвич. Не говорил:
– Иванов, Сидоров, Карпов.
А «Иван Иванович Иванов», «Петр Николаевич Сидоров», «Николай Васильевич Карпов».
В адресах упоминал непременно и приход:
– На Спасской… это в приходе Спаса во Спасском!
Это была живая летопись, хронология, адрес-календарь Москвы.
Его память на события, имена, числа была изумительна, чудовищна.
После «операции» с гипнозом он забывал имена людей, с которыми приходилось встречаться каждый день.
Той энергии, той силы воли, из которых сложилась легенда «Лентовский», не было и в помине.
– Знаете, словно что-то у меня отняли! – с изумлением говорил он. – Себя не узнаю.
Словом:
– Хотели обстричь ногти, а отрезали руку.
«Уметь гипнотизировать»! Да ведь это только уметь держать в руке ножик!
Ведь с такими «познаниями» руки, например, не отнимают.
Как же совершать «операцию» в такой неизвестной, таинственной для нас области, как воля, энергия, характер.
Хотят отнять дурную привычку, а отнимают волю, калечат характер, делают смертельный надрез на энергии!
И решимость:
– Рискнуть жизнью для своего дела!
была для бедного М.В. Лентовского тяжелым и напрасным риском.
Напрасно в себе искал Алкивиад Москвы «причину перемены».
– Рыба-то осталась та же, – воду переменили!
Он-то был тот же. Кругом все изменилось.
Не та Москва была кругом.
Та, – старая, беспутная, но милая, широкая и вольнолюбивая, свободолюбивая, – Москва ушла, спряталась.
Настал пятнадцатилетний «ледяной период» истории Москвы. Период аракчеевщины.[151]
Когда сам Фамусов ушел бы из такой Москвы. Когда сам Скалозуб нашел бы, что «фельдфебеля в Вольтерах» уж слишком запахли «хожалыми».[152]
Пришли новые люди на Москву, чужие люди. Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху.
Участком запахло.
Участком там, где пахло романтизмом.
И только в глубине ушедшей в себя, съежившейся Москвы накопилось, кипело, неслышно бурлило недовольство.
Кипело, чтобы вырваться потом в бешеных демонстрациях, в банкетах и митингах, полных непримиримой ненависти, в безумии баррикад.
