Скоба замирает в каких-то миллиметрах от должного последовать звука «бам-м-м-м-м!». Как замираю и я. А провокатор-то не один?..
— Пешком пойдёте? — спрашивает утробный голос.
— …На извозчике, Евгений Филиппович… — доносится в ответ, и я вздрагиваю. Второй голос, кажется, мне знакомым?
— Пройдитесь, погода великолепная! Успеем ещё насидеться, не находите?
Взрыв хохота за дверью и металлический скрежет замка заставляют меня оглянуться в поисках убежища. И… И дореволюционные строители – молодцы! Не только потому, что создавали красивую архитектуру, так не похожую на современную. Но и потому ещё, что строили внутри неё множество всяких колонн, изгибов коридоров и разнообразных закутков. В один из которых, буквально в последнюю секунду и ныряю я, слившись со стеной.
Слышен скрип открываемой двери и вновь наступает тишина.
— Что-то не так? — знакомый голос вновь режет ухо. Где я мог его слышать? Причём, в ближайшее время? Сегодня… Вчера?!..
— Чутьё у меня, Михаил Владимирович… — слышу я. — Ой, чутьё… В последние дни сон – хуже некуда…
Михаил Владимирович, я не ослышался?!.. Князь Оболенский?!.. Голос – и точно, его! Вчерашний подлец-дуэлянт, адъютант великого князя Александра Михайловича, того самого Сандро, что допрашивал меня во Владике?! Выходит собственной персоной из квартиры провокатора Азефа?!..
— Полно, Евгений Филиппович, это всё погода… Ненавижу этот серый город! Ну-с, как говорится, до скорого?
— До скорого!
Шаги князя удаляются, гулко звуча в пустом коридоре. И это очень хорошо. Потому что иначе можно было бы расслышать удары, издаваемые моим сердцем.
Наконец, дверь закрывается и слышно, как возятся с замком. Сейчас, или никогда! Если постучаться прямо сейчас – Азеф наверняка решит, что князь вернулся, что-то забыв! Не будет никаких «кто там?» и прочих паролей, если они имеются. Ну же?!
«Бам-м-м – бам-м-м-м…» – опускаю я чугунную скобу несколько раз.
Несколько секунд тишины кажутся мне вечностью.
— Что-то забыли? — дверь широко распахивается. И прежде чем отдуловатого вида человек успевает понять, что перед ним вовсе не князь и как-то среагировать, на него уже чёрным зрачком глядит револьверное дуло. Прямо в переносицу. Прочь любые условности, разговор будет предельно прост.
— Можно? — делая шаг вперёд интересуюсь я. Не давая опомниться вмиг ставшему белым, как мел, отступающему человеку, захлопываю ногой дверь и наощупь поворачиваю замок. — Я пройду?
И когда тот натыкается на трюмо, и идти ему дальше некуда… А металл ствола упирается прямиком между глаз, я начинаю говорить. Я никогда не держал в своих руках чужую человеческую жизнь вот так буквально. Спорное это наслаждение, надо сказать… Но произнося всё то, о чём думал по дороге сюда, в этот дом, глядя в бегающие глазки мрази, которую и человеком-то назвать сложно… Я ловлю себя на мысли, что палец на курке совсем не дрожит. И если Евно даст мне такую возможность пусть одним движением, хоть малым намёком на возможное сопротивление, то я… Я выстрелю без каких-либо угрызений совести. Более того, я даже желаю, чтобы он дёрнулся, мысленно молю его об этом! Давай же, дай мне один шанс, ну?! Дёрнись? Но Евно этого шанса мне не даёт, нет… Слишком умён он и хочет жить! Прижавшись затылком к зеркалу, он внимательно слушает мою сбивчивую речь, скосив глазки к сальной, с крупными порами переносице. Говорят, Бог метит шельму, и рассматривая вблизи одно из не самых удачных его творений я осознаю, что пословица не лишена смысла: некрасивое, близкое к уродливому, жирное лицо, торчащие над толстыми губами редкие волоски усиков… Даже рыхлая фигура с выпирающим животом и неряшливая одежда – всё кричит, вопит о том, что передо мной пресмыкающееся, обладающее одним лишь условным рефлексом – жаждой наживы! И как такому вот экспонату могли верить по-настоящему идейные, готовые жизнь отдать за убеждения, люди? Неужели не чуяли, не замечали? Всё ведь написано на нём, как на полотне, стоит только присмотреться внимательней!
