- И как тебе, Полиграф, удаётся так ловко срывать маски с врагов рабоче-крестьянской власти? — спрашивали у Полиграфа товарищи-комсомольцы.
- А у меня на них — нюх! — с гордостью отвечал Шариков, небрежно оправляя полувоенный френч, который носил, казалось, не снимая.
Лишь одна заметка, подготовленная Шариковым специально для "Вечерней Москвы" и "Московской Правды" была снята с первых полос в самый-самый последний момент, а набор её рассыпан — то была статья "Империалистический Живодёр в восьми комнатах". Читатель, вероятно, уже догадался, кто был героем этой, так и не опубликованной статьи — а о том, почему она так и не была опубликована, не знал даже и сам автор. Вроде, глухо намекал его покровитель Швондер, вроде был звонок… оттуда… тебе, Полиграф, лучше не знать, откуда был звонок. Забудь, Полиграф.
Весной 1931 года Институт Красной Медицины был уже позади, и молодому врачу Шарикову П. П. предстояло ехать в Сибирь: там, у Магнитной Горы, начиналась колоссальная стройка — и, конечно же, там были очень нужны врачи. Но у Шарикова были иные планы: ему хотелось остаться в Москве, и заниматься наукой. Покровитель — Швондер — пришёл на помощь и здесь: похлопотал, где нужно, замолвил словечко, перед кем нужно, позвонил в Моссовет — товарищу Пеструхину, в наркомат образования — товарищу Вяземской — и Шариков остался при Институте Красной Медицины, на кафедре эксперементальной хирургии. Если бы Швондер только знал, как отблагодарит его протеже через неполных семь лет… Но Швондер этого, конечно же, знать никак не мог.
Первый, кого встретил Шариков на кафедре, был… доктор Борменталь. Так получилось, что за все годы учёбы Шарикова они ни разу не пересекались: доктор всё больше занимался практической наукой, продолжал ассестировать Преображенскому, в институте появлялся редко… Трудно сказать, что испытал Иван Арнольдович, нос к носу столкнувшийся с новым научным сотрудником, которого во время оно водил в цирк, и которого, пьяного и бесштанного, оттаскивал от горничной Зины. Однако же, читатель, нам известно, какие чувства при встрече с Иваном Арнольдовичем испытал Полиграф Полиграфович. Чувства эти были противоречивы: с одной стороны, тёмная злоба поднялась со дна души бывшего пса и бывшего начальника подотдела по очистке при виде всё столь же лощённого доктора; с другой стороны… С другой стороны, как это ни странно, но Шарикова, словно запахом той самой "краковской" колбасы потянуло к доктору! Он разом вспомнил всё: и восьмикомнатную профессорскую квартиру, и неспешные беседы за обеденным столом, и все эти, так раздражавшие его тогда "нож — в правой руке, вилка — в левой!", "ах простите — ах извините", "ах не соблаговолите ли передать?" — и Шариков инстинктивно почувствовал, что хочет быть таким же блестящим и элегантным, таким же вежливым и культурным, как этот доктор! Да что там — "как"? — ещё лучше! ещё умнее, ещё элегантнее, ещё остроумнее! И чтобы Зинка приносила ему — не жратву, но еду — на серебряном подносе, и обращалась к нему: "Многоуважаемый Полиграф Полиграфович, не желаете ли?…" Он всегда этого хотел!!! Хотел — и ненавидел этого выскочку-доктора именно за то, что он, Шариков — не такой.
