Артузи, Джованни Мария, вцепился в гениального музыканта как клещ. Он вполз, образно выражаясь, ему под кожу. Разгромные статьи следовали одна за другой, а Монтеверди не мог отмолчаться: ведь его светские произведения, мадригалы и оперы, должны были привлекать широкую публику, то есть покупателей его манускриптов. Он должен был на что-то жить – всегдашняя проблема свободных художников.
Проклятая «дискуссия» в печати преследовала Клаудио Монтеверди всю жизнь – буквально до года его кончины (1643)! Но Артузи можно понять: кто бы помнил сегодня имя навязчивого брехуна, если б не его нападки на Монтеверди, которые он называл высоким словом: критика!
«Вот истинно идиотские вещи… – писал Флобер в личном дневнике, – литературная критика, какая бы она ни была, и общество трезвости».
Общество трезвости меня не колышет, а о критиках поговорим.
Вероятно, после столь грандиозной увертюры будет излишним уточнять, что я не люблю литературных критиков, а литературные критики не любят меня. Я, как и Ежи Лец, считаю, что люди, не имеющие с искусством ничего общего, не должны иметь с ним ничего общего.
Конечно, не подобает мне, как нищему на паперти, обнажать язвы и струпья и расковыривать шрамы, полученные за полвека моих боевых походов. Расскажу лишь о двух случаях «критики» в моей жизни. Потому что оба случая сыграли в ней кое-какую роль.
Первый случился в далёкой юности; я не слишком преувеличу, заметив, что была немногим старше Клаудио Монтеверди, когда очень известная советская критикесса разнесла в клочья мою повестушку, просто вытерла об неё (и об автора) ноги – может, по дороге в редакцию журнала, где руководила отделом критики, она случайно вступила в неприятную кучу? Этот обзор был опубликован в той самой многомиллионной «Юности», которую я считала своим домом родным. До сих пор удивляюсь: дался же именитой даме этот пустяк юного автора, неужто не нашлось под рукой рыбы покрупнее? Но, видимо, чем-то раздражал её мой голос, интонация… Литературная неприязнь, как и любовь, объяснению не подлежит. Короче: разгромила. Разнесла так, что в ушах звенело.
В отличие от Монтеверди, я никогда не реагирую на ругань – неважно, откуда она раздаётся: со страниц известного издания, в интернет-комментариях, в записках из зала… А в советские времена литератор вообще не мог ни на что ответить, да и кто бы ему позволил! Спасибо, что в Сибирь не сослали. Не говоря уже о том, что в моём случае речь шла о беспородной шавке, девчонке из провинции, которую так легко было раздавить – и в литературном, и в психологическом, и в общественном смысле. И многих так давили, очень многих. А подобный гомерический разнос вполне мог перекрыть путь к дальнейшим публикациям. Кстати, после него меня перестали публиковать в «Юности».
