Ой-ой-ой, на самом деле ты просто перевернул мое воскресенье своей чертовски классной, блестяще продуманной, восхитительной книгой. Не знаю, что мне с ней делать. Ты и сам понимаешь, что надо дать почитать ее кому-то еще. Будет жутко несправедливо, если я в единоличном порядке вынесу вердикт о том, как должна выглядеть детская книга, а как не должна. Надеюсь, ты не возражаешь, если ее прочитает еще Эльса Олениус? […]
Это история о детях, рассказанная при этом для взрослых, а не для детей (или для очень юных взрослых). И все же это не книга для взрослых в полном смысле этих слов. Для такой она слишком богата деталями, подробностями о всякого рода поверхностных событиях, в которых отсутствует психологическая взаимосвязь и которые имеют прямое отношение к юному читателю. Это лучшая из твоих рукописей, но в известном смысле она построена по принципу ”и нашим и вашим”. […]
Если ты расстроишься, прочитав мое письмо, то, поверь, его автор тоже очень расстроен, что не смог встретить “Игру в приключения” восторженным возгласом, которого она явно заслуживает. Кроме того, помни, что бесконечный повод для радости то, что ты можешь писать так чертовски, так восхитительно хорошо»[lx].
Астрид дала почитать рукопись Эльсе Олениус, это доказывает, что она очень серьезно подошла к делу. Астрид оказалась в непростой ситуации. Харри Кульман был одним из ее любимых писателей.
Письмо Кульмана к Астрид Линдгрен завершало картину:
«Дорогая Астрид Линдгрен,
знали бы вы, сколько раз я перечитывал ваше письмо и открытку и какую благодарность и восторг при этом испытывал! Особенно письмо, не перестаю удивляться, как вам удается одновременно дать понять, что рукопись не подходит, и при этом написать об этом столь доброжелательным тоном и с ясными формулировками. Если бы все, кто хоть раз пробовал писать, встречали такую критику и такую поддержку!»
Астрид Линдгрен неоднократно получала подобные письма, но тем не менее испытала колоссальное облегчение, когда в мае 1970 года вышла на пенсию:
«Больше мне не придется лишать надежды или вселять сомнения в человека, говоря ему: “Нет, ваша рукопись никуда не годится”. Больше никогда! Вы не представляете, как утешительна эта мысль!»[lxi]
