Впрочем, по другим заверениям "Три могилы" были чуть ли не в прямом смысле последним произведением, вышедшим из под пера Ивана Сергеевича Тургенева в 1882 г., завершившего таким образом цикл "семейных преданий", начатый рассказом "Три портрета" и "Три встречи" (первоначальное название "Старая усадьба"). Куда ни кинь, все клин. Жаль только, что по анализу языка романа, исследованию писательского стиля Гордин пока не сумел определить, кто же все-таки здесь приложил талантливую руку. Однако, не пора ли уступить место самой истории. Она, мне кажется, стоит того.
- Россия, ты одурела! - донесся между тем слабый голосок из прошлой столичной жизни, и Гордин растворился в темноте, охватившей охотно его безвольное тело вчерашнего беглеца и будущего узника незримым мягким и в то же время плотным коконом.
3
Владимир Михайлович проснулся рано, в шесть утра, сразу открыл глаза и задумался: двое суток назад он был на краю гибели, спасла его чистая случайность... Что там, в Фирсановке? Денег ему на полгода, точно, хватит. Поживет неделю-другую у родителей и поедет на море, в Коктебель. Не отдыхал целых четыре года, полперестройки... Впрочем, отдых отдыхом, но и делом надо заниматься. А что, собственно, он умеет делать? Лечить людей (но уже отвык, не практикуя двадцать лет, да ведь и денег за это по-прежнему мало платят, надо быть энтузиастом-идеалистом или прикипеть сызмала к сердобольному занятию), редактировать газетно-журнальные материалы, книги (но в городе П. своих умельцев как собак нерезаных), писать-переводить (а уж сие вообще сегодня не нужно, к тому же помнит Гордин, как местные бездари весьма сплоченно ему мешали, а кое-кто из выживших в гонке за эфемерным успехом и в силу возраста ставших у кормила литературной власти достославного города П. его и до сих пор на дух не выносит), что еще? Мелкий бизнес: те же книги, антиквариат?.. Надо попробовать, чем черт не шутит.
В комнату осторожно заглянула мать: "Проснулся, сынок? Давай подымайся, будем завтракать. Я домашние пельмени спроворила, картошечки поджарила, знаю, ты всегда любил жареную картошку".
Вскочив по-солдатски, наскоро одевшись и умывшись, Гордин прошел на кухню. Завтракали уже по-свойски, за маленьким кухонным столиком, сидя на табуретках. Отец, так же хитро помаргивая, достал откуда-то из-за спины бутылку "Русской" и ловко сковырнул металлическую пробку-нашлепку ножом.
- Да я с утра не пью, - попробовал отказаться Владимир Михайлович, но махнул рукой (мысленно) и позволил налить себе рюмку. Водка была хорошо охлажденной и весело пошла под соленые огурцы и самодельные пельмени. Зашелестел обычный заурядный разговор о житье-бытье. На Гордина обрушился такой ворох новостей, что он (да ещё под легким алкогольным наркозом) почти ничего не запомнил. Кто-то из родни умер, кто-то женился, кто-то переехал... Он никого не помнил, решительно никого не знал, чем всегда вызывал неприятие своих родителей, даже их явные осуждения. "Неправ ты, Вова! Зря гордишься, а кто тебе поможет, кроме родни, в случае чего", говаривал отчим, сам сбежавший из родительского дома и от первой семьи, и мать ему поддакивала, а иногда даже, перехватывая инициативу, страстно осуждала сына за неподдержание родственных отношений. Все отговорки и увертки Владимира Михайловича за последние тридцать-тридцать пять лет разгадывались и разбивались вдребезги несколькими убежденными выражениями. Гордин уже выработал новую тактику: "Ну, пожужжит-пожужжит муха и уймется, улетит восвояси".
