- Да не пью я и не курю. Практически. Так только иногда балуюсь. Нечего напраслину наговаривать.
- Молчи. Совсем в Москве от рук отбился. Родню не признаешь, сестре родной открытки не пошлешь с днем рождения, три копейки жалеешь. Раньше совсем другой был, ласковый, услужливый. Признавайся, зачем тебя милиция ищет?
- Да что ты, мать. Не ищет меня никто. Это какая-то путаница. Я сейчас сам в милицию пойду, только подскажите мне, по какому адресу.
- Поешь сначала, потом и пойдешь. Пустое брюхо к ученью глухо. Помнишь, как сам говаривал? А ты меня не обманываешь? Действительно не набедокурил? - и мать снова отстраненно и изучающе посмотрела на Гордина, или это уже помнилось его взбудораженному внезапным известием воображению. Впрочем, чего лукавить с самим собой, он этого ожидал с момента побега из Фирсановки, сразу, как только сел в московскую электричку. Только никак не думал, что запрос о нем придет так быстро.
Сели за стол в большой комнате, словно прощались. Отец привычно пододвинул к Гордину початую бутылку водки. Владимир Михайлович после укоризненных слов матери было гордо отказался, но испуг, затаившийся в глубине его большого рыхлого, основательно пропитанного алкоголем тела, бесцеремонно потребовал привычного допинга, словно кнутом добавлявшего нивесть откуда новые силы и энергию для преодоления внезапных препятствий.
Пообедали без разговоров. У отца аппетит был отменный, и он перемалывал металлическими протезами все подряд: пирожки, салат, мясную нарезку, домашние пельмени. Мать расстаралась на славу, словно хотела накормить сына на долгие годы вперед.
После обеда Гордин быстро собрался, взял свой бессменный атташе-кейс, деньги и документы у него всегда были при себе, в бумажнике.
- Ну, я пойду. Значит, где находится ваше отделение? На улице Ленина, возле бани? Очень хорошо, не сумею заблудиться. Посмотрим, кто кому баню устроит. Ну, спасибо за угощение. Всего доброго.
И Владимир Михайлович пожал на прощание, о чем знал твердо только он, а родители, возможно, догадывались, руку отцу, который привстал со стула и чуть заискивающе сказал, оскалив в улыбке коронки белого металла:
- До скорого. Ты, Вова, себя береги. Значит, тебя сейчас к ужину можно ждать? Ты уж не задерживайся. И не спорь с милицией, там этого не любят, у нас ведь не Москва.
Затем Гордин обнял мать и поцеловал её в сморщенную, как печеное яблоко, коричневатую щеку. Она, видимо, хотела встречно перехватить его губы, но тоже только скользнула боковым поцелуем по небритой щеке. И шепнула ему, все-таки не веря:
