Владимир Михайлович воспринимал эти странные признаки другой жизни вполне индифирентно, он был готов к любой пытке, к похищению, к долгому подвальному заточению и даже усекновение конечности было бы сейчас для него безболезненно и безразлично.
Утром он очнулся на диване в гостиной своей матушки, на левом плече была отпечатана чья-то пятерня, левый бок болел, особенно подреберье. Сбросив простыню, Гордин прошествовал в кабинет задумчивости, босые ноги влажно шлепали по паркету. В квартире никого не было, только две кошки Васька и Муська - равнодушно взирали на гостя.
Посещение кладбища казалось Гордину то ли сном, то ли галлюцинацией, навеянной случайным разговором или чтением. Конечно, во сне ему нередко приходилось испытывать подобные калейдоскопические коллажионные ощущения и видения, но тогда всегда была явственно видна реальная ниточка отражения действительности, а замершие на всякий случай деревья и памятники, и свежевскопанная глинистая грядка могилы отца, засаженная искусственными и живыми цветами вперемежку - все говорило о внезапной фантасмагории. Владимир Михайлович, подобно набоковскому герою, посетившему однажды музей, тоже был готов рвать и выбрасывать (хотя он не был эмигрантом и перебежчиком) опасные бумаги, письмо от дочери из Парижа, которого не было (письма, а не Парижа), доллары, давно разрешенные к употреблению и к счастью не утратившие при проверке свой оптимистический цвет, иностранные сигареты, словом, всю псевдошпионскую чешую, которую необходимо сдирать и уничтожать на всякий пожарный, во-первых, не компрометируя литератора неумелыми занятиями бизнесом в постперестроечную мельцинскую эпоху; во-вторых, пребывание в одних трусах было почти идеальным состоянием для неурочного появления на малой родине, и хотя его ещё трясло от не совсем изжитых переживаний и заметных совпадений с уже указанным литературным двойником, держался он, пожалуй, молодцом.
7
Пора, давно пора вернуться на двадцать восемь лет назад, когда только завязывались начальные звенья обстоятельств и событий, определивших не только ход нашего романа, но и существенным образом повлиявших на жизнь бедного автора, сейчас беспомощно размышляющего над своей разбитой вдребезги судьбой.
Владимир Михайлович, как бегун на ещё первой трети марафонской дистанции, был двадцать восемь лет назад полон сил и энергии. Второе дыхание было ему пока ненадобно, он все успевал: сочинять стихи и учиться на врача, читать умные книги и любить смазливеньких глуповатых девиц, мечтать о великой судьбе и собирать по крохам книжное достояние.
