– Ты слышал? – спросила я вполне участливо, ожидая сочувствия.
– Я только что вернулся с дачи, устал… – незнакомым голосом ответил отец.
Я даже растерялась. Он явно не хотел говорить, и я понимала, почему. Но во мне звенела обида.
– Что же делать? Ребенок в Латвии, такой кошмар. Они же с мамой не смогут вернуться!
Он молчал. Это становилось невыносимо.
– Что ты молчишь? – раздраженно вскрикнула я.
– Этого следовало ожидать, – осторожно ответил он и вдруг прибавил. – Сейчас всем надо помолчать.
– Помолчать?! – заорала я. – Вы намолчались, хватит, мы больше не будем, – и положила трубку. Он безусловно намекал мне на то, что нас прослушивают. Но мне было уже все равно.
Я ничего не слышала об отце все три дня. Он не звонил, не интересовался, где я, жива ли. Он знал, что в городе нет никого из близких. Он безусловно догадывался, где мы с Петром находимся. И ничего. Я отмеряла время его молчания, и оно вырастало для меня в годы. Я представила, как меня арестовывают в 30–40–50-е годы, а он тихо сидит в своей норе.
Дед возвышался над ним, как и его любимое «советское государство». Советское государство дало тебе все – образование, квартиру, работу. Ты без него – ноль без палки. Максимы деда – вели отца и дальше по жизни.
А ведь это отец сказал мне когда-то, что, если бы случилось офицерское восстание, он в нем бы обязательно принял участие. Но теперь я видела, что он перепуган навсегда, что он – еще пятидесятилетний человек – закопал себя сам.
Повторялось то же, что было со мной в девять лет, когда впервые я увидела его пьяным…
