Дед, казалось, только и ждал этого и с каким-то восторгом бросился на всех.
– Проклинаю вас, – театрально закричал, заорал и завыл он, – проклинаю вас всех, катитесь, чтоб духа вашего здесь не было!!! Вон из моего дома!
Стало неловко, неудобно – поминки как-никак. Попытались замять неожиданно вспыхнувший скандал, но дед был неумолим.
– Вон! – выдохнул он изо всех сил.
Может быть, даже не он, а его обморочно-обмороченная душа вспомнила, что его звали Гавриил, а ее Мария и родились они в один день на Благовещение; от этого наверное, такой мукой исказилось его лицо, и он ощутил тягучую ноющую боль беспокойства.
– Ты знаешь, – сказал отец, спустя несколько лет после того скандала, наверное, дед стал таким из-за работы в органах, эта работа кого угодно сделает самодуром.
Самодуром, – так он тогда выразился.
Я и раньше знала про органы, но не умела это как-то связать воедино.
– А он, что, допрашивал кого-нибудь, мучил? – настороженно спросила я.
– А кто же знает, он же не говорил об этом никогда. Но, судя по тому, каким он приходил после работы домой, как срывался на нас, на маму, все могло быть…
Я еще тогда подумала, а понимал ли мой отец, что дед перетягивал меня от него к себе, от бабушки и даже от бедного дедушки Саши.
…Потом мне приснился сон.
Я видела сумрачный город, весь засыпанный снегом. Самым неожиданным в этом городе были дома – они целиком состояли из стеклянных стен. За ними была видна жизнь людей; они ели, пили, спали, смотрели телевизор – все было прозрачным. Я, девочкой, с другими детьми, съезжала на санках с ледяной горы. Вдруг снизу я увидела человека в длинной шинели, он стоял и мрачно взирал на стеклянный город. Дети летели с горы и проезжали прямо по обшлагам его шинели, по его сапогам. Я поняла, что они не видят его. «Это же мой дед», – вдруг узнала я его одинокого, не замечаемого никем. Когда же я стала вглядываться внимательнее, я поняла, что ошиблась: «Это же Сталин». Он действительно стоял невидимый, в шинели до пят, и озирал поверх голов детей стеклянный город.
