Бессильно опускаюсь на пятую точку и прислоняюсь к стене. Металлическая поверхность приятно холодит вспотевшую спину. Вот бы сейчас раздеться и сигануть в набегающую волну, а еще лучше закрыть глаза и провалиться в сон.
Сквозь веки вижу полоску света на горизонте и не пойму: восход это или закат. Или все мерещится, и поплывут спустя мгновенье дельфины по облакам.
- Воронооов! – снова голос Ловинс. А вот и она сама: стоит у стены, уперев руки в боки. – Что таращишься, словно привидение увидел? Долго будешь пейзажами любоваться? Ты не на прогулочной яхте, а на захваченном пиратами лайнере.
- Зараза.
- Чего сказал? – брови девушки грозно хмурятся.
- Иду уже, иду, - бормочу с досады. Но не спорить же с ней в самом деле: во-первых, девушка права, а во-вторых… А, во-вторых, это же Ловинс.
Новая каюта оказалась не столь роскошной, как прежняя. Никаких тебе кроватей с балдахинами и золотой посуды. Зато нашлась бутылочка воды, к которой немедленно приложился, высосав досуха. Вернул пустую тару на место, покачнулся и едва не упал на пол, успев в последнюю секунду схватится за стену. Устал я что-то, еще эта жара невыносимая. Они что, решили меня выкурить, включив отопление? Глупо… Вот кому сейчас по-настоящему плохо, так это здоровенному коту в зимней шубе, что обосновался в родном дворе. Последний раз животина валялась без сил, рухнув прямо под лавочкой. Искала прохладную тень, но нашла ровно наполовину, высунув мохнатый зад с хвостом прямо под солнечные лучи. Приеду домой, обязательно почешу наглую рожу за ушком. И плевать, что блохастый. Может статься, на мне тоже насекомые завелись, какой день тело воды не знает. Съездил, сука, на море!
Когда полз под кровать по мягкому ворсу ковра, включились динамики общей связи.
- Пятнадцать минут прошли, крысеныш, а тебя все нет. Пришло время для четвертой жертвы. Представься мальчик, как тебя зовут?
Пауза, слышен шорох, и гул на фоне. Наконец, испуганный детский голос произносит:
- Томми.
- Сколько тебе, лет Томми?
- Дяденька, пожалуйста, не надо.
- Сколько тебе лет, пацан?! - мужик так орет, что начинает фонить микрофон.
Доносится детский плач и лепет, сквозь который с трудом слышится слово «десять». А потом мольбы, снова мольбы, крики, бесконечный плач.
- Не меня проси, его! – продолжает орать мужик. – Не я лишаю вас жизни, а он, гребаный крысеныш!
- Воронов, смотри на меня.
Слушаюсь и смотрю на Ловинс, что успела залезть под кровать и теперь лежит бочком. Глаза ее влажно блестят в темноте.
