Женщины заволновались. Поднялся шум. Кто-то гневно выкрикнул:
— А-а-а, обирать нас, насиловать можете… Говорить с нами не можете…
Напрасно шумели женщины. Фашист приказал полицейским выгнать их.
Выталкивая женщин, Махор остановился возле Нади. Он глянул в сторону офицера и спросил:
— А ее тоже?..
— Пройдите к столу, госпожа! — пригласил офицер.
— Данке! — ответила Надя. — Я останусь здесь, среди людей…
Офицер недовольно поморщился и пробормотал что-то гадкое. Смущение докторши было замечено, и лица мужчин посуровели. Офицер приказным тоном поучал:
— Слово «товарищ» отменяется! Теперь нет товарищей, есть подданные великой немецкой империи. Обращаясь друг к другу, говорите «пан», «господин».
— Пан офицер! — вдруг поднялся старик. Он вышел к столу, вид его был ужасен. Худой, бледный, на ногах чуни, на плечах обтрепанный балахон. В руках он мял шапчонку с оторванным ухом. — Понимай так, что я пан или господин?
В зале хмыкнули в один голос. Гитлеровец быстро вынул из портфельчика пенсне, надел его и грозно посмотрел на деда.
— Ты старый человек… Какой ты пан? Ты… Ты… русский бедный дед.
— Ага, ага! — согласно закачал лохматой головой старик. — Бедный дед! Бедный дед! А почему через мой дом прошел херманец? Все выскреб. Это херманец в чуни меня обул и в лохмоты…
Махор, стоявший позади у дверей, крикнул:
— Дед, ты что прешь? Замолчи, дурья твоя башка.
— Ты, полицай, не смейся! А ешо, господин охфицер, меня били… Не дюже… А усе же… Не битые мы много лет… Потому душа моя — неподходящая для битья штука. Она, душа моя, собственная. Душа у меня от самого рождения чувствительная. Потому хуже смерти, ежели карябают душу.
Кто-то дернул деда за рукав.
— Не тронь! — огрызнулся дед. — Мне ешо один вопросик. Могу я при себе носить свою душу али как? Можа, херманец ее, душу, вознамерился выпотрошить? Тады дело хреновое… Тады душа взорвется, как бонба. Вот в чем вопросик, господин охфицер.
Дед словно бы нарочито зашлепал отсыревшими в тепле чунями и, обведя притихших селян хитроватым взглядом, сел за парту.
Офицер поправил пенсне и медленно, словно оттачивая каждое слово, сказал:
— Молчать, старый Иван! Слушаль, что говорил я. Молись богу. Уважай новый порядок. Сольдат больше тебя не обидит.
— Куда ужо больше, — не унимался дед. — Терпи, дотерпишься! — Зацепив глазами подошедшего к столу Махора, крикнул: — Господин охфицер, а можа, меня в полицаи запишите? Вот дело бы. Жри, пей — от пуза.
В зале опять нестройно засмеялись.
