— Боишься не успеть? — улыбнулся Федор. — Эх, Игнатий Иваныч, дорогой мой человек! Ты нам тут нужней. В лес я скличу добровольцев, а по селам разве верные люди у нас лишние? Такие, как ты, — наша народная опора, наш крепчайший тыл. Вон сколько оружия собрал! В других селах тоже вооружаются. Народ у нас красивый, не униженный — не стерпят советские люди фашистского порядка. К зиме сотни две — три соберу в отряд. Вот тебе и подъем… Спасибо, Иваныч, за приют, за доброе слово.
— Отдохнул бы вон в той темной горенке.
— Спасибо, друг, пойду дальше. Меня сейчас, как волка, ноги кормят.
— Пойдешь? А пропуск? Встретят, скомандуют — и конец…
Данченков благодарно посмотрел на взволнованное лицо Игнатия. Он по опыту знал, что теперь почти все живут в муках, сопряженных с голодом, болезнями, смертями.
— Не беспокойся! Вот он, пропуск. Сергутин снабдил.
В тот же ноябрьский вечер Данченков пошел в Алешню к директору школы Митраковичу.
Огородными стежками, стараясь не шуметь, подошел Данченков к дому директора. Окна завешены, как и везде, потому село и похоже на большое черное пятно. Жутко… Хоть бы залаяла где-нибудь собака или хлопнул крыльями петух, возвещая соседям о том, что проснулся. Хоть бы промычала корова или заржала лошадь. Как все изменилось за короткий срок… Кажется, небо и то почернело: стало суровым, неприглядным.
Трагичное время. Его можно пережить, укрывшись в большом селе, где тебя не знают. Найдется и вдова, что объявит тебя мужем. Пригреет, отдаст костюм своего солдата, а что будет потом, когда постучит совесть в сердце?.. Нет! Федор так жить не мог. Он уже прикоснулся к чистому, светлому, сильному. Трагедия фашистского нашествия родила у народа необыкновенную душевную стойкость, и Федор каждый день своего похода чувствовал сердцем и понимал разумом, как в глубине народной души растет великое, небывалое доселе сопротивление. Он вспомнил слова поэта, которые впервые услышал мальчишкой:
В наших жилах кровь, а не водица,
Мы идем сквозь револьверный лай…
Кровь, а не водица. Живая, русская, извечно кипящая кровь великих бунтарей…
Данченков постучал в дверь маленьких сенец.
— Кто там? — послышался знакомый голос.
— Свои, господин староста, свои!
Дверь открыл спокойный моложавый человек лет тридцати с небольшим, белобрысый, круглолицый.
— О! Гость ко мне! Входи, дорогой, входи!
В комнате было тепло, уютно. Пахло младенцем, свежим хлебом. Федору всегда нравились эти запахи. Они напоминали далекое, родное.
