На той стороне улицы забрехала собачонка. Лениво, будто по неприятной обязанности… Побрехала немного и умолкла.
Я осторожно зашагал по мощенной кирпичом дорожке к крыльцу.
Мне вдруг стало стыдно за ворованную любовь.
Так всегда бывает? Со всеми? Или только в первый раз?
Точнее, не чувство стыда овладело мной, а чувство брезгливости. Но это было недолго: пока шел к крыльцу — оно растворилось в волнении…
Постучал в оконную раму. Тихонечко, едва слышно…
Катя услышала. Не спрашивая, открыла дверь, пропустила меня через темные сени в комнату и вошла следом.
Вошла и остановилась, прижавшись спиной к дверному косяку. Испуганная, беззащитная… Казалось, стоит мне сделать шаг — она убежит из комнаты. И другое казалось: она должна убежать, чтобы спастись самой, чтобы спасти меня, но у нее недостанет на это сил.
Она стояла в трех шагах.
Я сделал эти три шага.
Катя вскрикнула, закрыла лицо ладошками.
Я разжал ее руки, и они упали плетьми…
К нам в окно заглядывали синие звезды. Глазастые, многое повидавшие за свои бесконечные тысячелетия. Они грустно подмигивали, будто говоря: «Ну и как? Хорошо вам сейчас? А утром что скажете?» — «Пусть оно раньше наступит. И кстати, утро вечера мудренее».
Катя, прислонившись горячей щекой к моему плечу, старалась затаить свое волнение, дышать спокойно, неслышно. Но я слышал ее дыхание, напряженное и прерывистое. Видно, Катя думала о чем-то тревожном…
— А если тебя не уволят, ты останешься здесь?
— Уже уволили.
— Главный хирург приедет, и могут пересмотреть приказ. Останешься?
— Да, конечно, — поспешил я ее успокоить, обнял, прижал к себе.
— Напрасно.
— Что напрасно?
— Тебе надо уезжать. Какая уж теперь может быть у тебя работа? Нервотрепка…
— Ничего! Еще посмотрим, чьи нервы крепче…
— И все-таки тебе не надо оставаться.
— Почему?
Она стиснула мою руку, крепче прижалась щекой к плечу и зашептала:
— Я… нам… Баба я, баба…
По моему плечу скользнула быстрая, горячая слеза.
Я приподнялся, чтобы посмотреть на Катю, но в темноте не смог рассмотреть ее лица, глаз. Они — призрачно-расплывчатые — только угадывались на белой подушке.
— Ты плачешь?
— Это не я. Бабья глупость всплакнула, — ответила она и нервно, сквозь слезы засмеялась.
Притянула к себе на подушку, опять примостилась щекой на моем плече и задышала ровным теплом…
В окно смотрели глазастые синие звезды.
Где-то совсем рядом вдруг всхлипнул сыч. Раз, другой всхлипнул — и зарыдал…
— Мой добрый старый друг прилетел, — сказала Катя, и я в темноте ощутил ее мягкую улыбку.
