В течение нескольких дней после похорон Ахмеда Доготлуко находился в каком-то полузабытьи. Он не ронял вздохов и слез, но трудно было добиться у него прямого ответа на вопрос. Суровая, отрешенная от всего немота овладела им. Иногда необычайным усилием воли на короткое время он выходил из этого оцепенения и давал кое-какие указания ребятам. Но он и делал и говорил все с безразличием, словно это невыразимо тяготило его, стало каким-то побочным, неважным делом по сравнению с той тяжестью, которая угнетала его душу.
Он нигде не находил спокойствия, не мог высидеть и получаса на месте. Заходил в аулсовет, садился, но тотчас же уходил и бесцельно бродил в сопровождении Тыху, который следовал за ним безмолвной тенью.
Доготлуко по нескольку раз в день возвращался в домик Ахмеда на окраине аула, словно непреодолимая сила вновь и вновь влекла его туда. Не произнеся ни слова, он садился возле кровати, где была аккуратно сложена одежда Ахмеда, тихо гладил ее рукой, слушал, все так же молча, причитания матери Ахмеда. Затем он поднимался, подходил к шичепшину Ахмеда, висевшему на стене, трогал пальцами струны, прислушивался к мягким, жалобным звукам, и из глаз его безудержно лились слезы…
Забрел он как-то и к Устаноковым.
Нафисет, завидев в окно Доготлуко, стремительно выбежала ему навстречу и, вместо утешения, сама с рыданием повисла у него на плече. Войдя в комнату, Доготлуко выслушал, словцо досадную формальность, соболезнования Куляц, ничего не ответил, с горестным вздохом сел у окна и уставился застывшим взглядом во двор. Нафисет, порывисто всхлипывая, стояла возле него и ласково гладила его по голове и по плечу.
Недолго усидел здесь Доготлуко. Встав, он взял Нафисет за плечи, долго и пристально вглядывался в залитые слезами глаза девушки и произнес торжественно:
— Именно такого участия я и ожидал от тебя, сестренка моя. Отныне я считаю тебя родной своей сестрой. Не плачь. Дорого они поплатятся за жизнь Ахмеда!
Он прижал на секунду голову Нафисет к груди и ушел.
Между тем враг, притихший было после убийства Ахмеда, опять зашевелился. По аулу пошли такие разговоры: «Одного загубили и теперь готовятся собрать людей и повести их с голыми руками против страшного бандита, которого и пуля не берет…»
Как-то вечером в одной из кунацких в присутствии Доготлуко возник разговор об этом же. Аульчане с жаром бросали укоры Доготлуко, обвиняя его в сумасбродной затее.
Доготлуко принял эти разговоры как надругательство над памятью об Ахмеде. Опаленная горем душа его воспрянула от негодования. Ненависть к врагам и презрение к суеверным трусам, предлагающим сложить оружие перед опасностью, вернули ему жажду борьбы и деятельности. Но он не стал вступать в пререкания и покинул кунацкую с бурей в душе. Всю ночь он пробродил по аулу и по берегу реки. Утро он встретил с твердым решением.
