И Никаноров опять сжал кулак.
— Да вон побежал ихний дозорный, видишь?
Из-за угла показался очень молодой рабочий, почти подросток. С ним еще двое. Постояли, поглядели на ворота и ушли.
— Знаю их, из сборочной. Самая заводиловка там. И как открыто идут! Не боятся нас.
И Никаноров плюнул в сердцах; плюнул, но опасливо поглядел на окна кабинета начальника завода.
Трое парней зашли за угол в переулок: один в коротеньком пальто плотного грубого сукна, поношенном еще до того, как было оно куплено на барахолке, двое в ватных пиджаках.
— Никого, Волчок?
Черноглазый, черноволосый, худощавый Дима Савельев, которого прозвали Волчком за бойкость, ответил:
— Не торопись, Ленька. Постоим, посмотрим, постережем. Знаешь ведь, что делать надо.
Волчок говорит авторитетно, как старший.
— Ну и веселую работу нам дали, — думает вслух Ленька.
Через плечо у него на ремне гармонь.
— Не все тебе по плясам ходить.
— Да тут интересней, чем на плясах. Даже дух замирает, — замечает Пашка.
— Весело не весело, а надо, ребята, Бурова взяли, Дунина взяли, других взяли, теперь мы в голове.
— Ох, и важный ты стал, Волчок, боюсь рядом стоять, — улыбается Пашка, статный, румяный, голубоглазый паренек, первый танцор на весь посад.
Волчок, смеясь, кладет руки приятелям на плечи, но, увидев человека, который подходит к ним, становится вдруг серьезным.
— Здравствуй, Федор Терентьич.
Федор Терентьич Воробьев худощав, небольшого роста. Из-под барсучьего малахая глядят острые, зоркие глаза. Ему лет тридцать пять, но глубокие морщины на сухом лице, полуседые тонкие усы делают его старше. Вид у него всегда строг, и ребята перед ним робеют.
— Здорово, — отвечает он. — Проходили тут нынче?
— От Финляндских ворот троих прогнали, а у главных покуда никого не было, — ответил Димка.
Финляндскими неизвестно почему издавна называли вторые ворота, находившиеся в дальнем конце. Пройдут годы и годы, а название это так и останется, непонятное и привычное.
— А кто такие были?
— Не узнали. Чуть гармонь тронули — они, как зайцы…
Воробьев недовольно посмотрел на парней.
— Опять гармонью озоруете?
— С ней смешнее.
— Тут не смех! — Вспыхивают острые глаза. — Не чертова свадьба, а дело. Буров насчет гармони велел?
— Мы у него не спрашивали.
— Буров все скажет, что надо. Ну, прощайте.
— Ты куда, Федор Терентьевич?
— В город. К Бурову еду.
— К Бурову? — Волчок замер. — В тюрьму? На свиданье?
— Может, и не в тюрьму, а все одно, что к нему.
Это все, что он говорит им. И Волчок понимает, нет, скорее чувствует: большего ему еще и не дано знать.
