— У нас бросили? Все бросили?
— Не бросили. — Блинов насмешливо смотрел на прапорщика.
Он знал, что начальник цеха трусоват.
— Что-о? Не может быть!
— Не бросили, говорю. Зачем бросать? Стоят у станков. Как полагается.
— Как же… ты этого добился? Молодец!
Блинов только усмехнулся. Но ответить не успел. Послышался шум. Оба побледнели. Забастовщики ворвались в кабинет.
— Закрывайте цех! Снимаем с работы, всех снимаем.
— Кто? Кто вы?
Сигов пробежал в угол и сделал то, чего никто от него не ожидал: выхватил шашку. Шашку тотчас отняли. Потом он и Блинов, слегка помятые, сидели на диване. Блинов ругался. Все это случилось так быстро, что ни он, ни Сигов не разглядели лиц.
— Должно быть, из других они цехов. — Сигов тупо смотрит на пустые ножны, шашку унесли.
— В бога… в душу… говорю вам, ваше благородие, завтра все на местах будут. Насчет других не скажу, а у нас будут. Обещаю.
И на другой же день свои люди пришли к станкам. А к полудню их опять выгнали. Но рыжий Блинов еще не сдавался. Он ходил по баракам и говорил:
— Чего ушли? Завтра чтоб быть на месте.
Но у лавочников с Лиговки, ларечников с Клинского, маклаков с Александровского рынка, у трактирщиков и извозчиков с Предтеченской, у фуражников со Старо-Невского была своя голова на плечах. И голова эта была поумнее, чем у Блинова: указатель ведь не выезжал из поселка, а они толкались по столице и многое видели, многое слышали.
— Да вот, говорят, на Трубочном, на Путиловском, на Обуховском — везде вразрез пошли.
— «На Трубочном, на Путиловском!» — злобно передразнивал Блинов. — Казаков идет несчетно!
— Так ведь на всех не хватит. Казаки для войны нужны. Столько с войны не снимешь, чтоб на всех.
— Говорю вам, хватит. Всем быть на работе.
— Мы бы рады, да…
— Не бойся, не тронут.
Но учетники сбежали в город отсиживаться. Чего только не натерпелись они на станции, пока ждали поезда! Узнали их. Мальчишки и те задирают.
— Учетнички, угоднички. Завтра гнать будем.
— Не тронь, пожалей. У них дрыжики и от нас и от начальства. Всего боятся.
С того дня и в бараках стало пусто.
Плывет утренний звон. Бьется он о ставни домов, тянется вдоль толпы озябших женщин возле запертой хлебной лавки. У каждой женщины в руках тоненькая книжка. Где она только не лежала, эта книжка, — за подкладкой картуза, в голенище, за божницей, в комоде. Она засалилась, потрепалась. На ней двуглавый орел, штамп Устьевского завода и десятка два неукоснительных правил. Три года подряд на эту книжку из каждой получки записывали в пай рубли. Хорошо бы получить старые рубли назад, хотя они и подешевели за годы войны. Но назад получают только по двугривенному в день.
