И Лариса действительно так истово верила, что весь Егоров принадлежит единственно ей, и так это надежно, так незыблемо… Да что вообще на этом свете может быть прочнее счастья? Что?..
Но стоило Майке Левицкой сказать ей…
Да нет, не так… Майка подошла к ней в буфете, когда там было полно народу, и негодующе выговорила, стараясь, конечно, чтоб все слышали:
— Скажи своему Егорову, пусть лучше не пристает! Такой нахальный — прямо совести никакой нет!
Лариса оставила свой пирожок и кофе, встала и пошла в тот самый скверик, которого теперь уже нет. Сообщение Майки так поразило ее, что она просто растерялась и ничего уже вообще не понимала. То есть чисто умозрительно она могла себе представить, что у Егорова никакой, возможно, любви и нет и все происшедшее накануне легко объясняется двумя такими емкими словами — «просто так»… Но все равно, и у игры ведь есть свои правила! Она просто еще не представляла, как это может быть, что известный ей человек вдруг оказывается подлым ни с того ни с сего. Да если и причина есть, все равно нельзя быть подлым! Нельзя! Нельзя!
В этот день она в институте уже не появилась, ходила по знойному городу, и пыльные витрины отражали тусклое пятно ее лица. Она этому пятну объясняла: «Нельзя быть подлым! Нельзя! Нельзя!»
Егорова она стала тщательно избегать. И когда он являлся к ней домой, не выходила. И все же как-то он подкараулил ее в коридоре, она как раз вышла из деканата, и схватил за руку, благо никого вокруг не было.
— Так в чем дело? — закричал он на нее даже с какой-то яростью, возможно и отражающей какие-то его чувства, но Лариса уже не верила ни в какие чувства вообще и потому сурово произнесла:
— Отпусти руку. Мне больно.
Руку Егоров отпустил и оторопело проговорил:
— Да ты что!.. Ты соображаешь или нет? Это же конец!
Ах, дура она была, дура! Так ни слова больше и не сказала ему! А ведь Майке Левицкой только того и надо было. Она ведь совершенно определенно нацелилась на Егорова, без всяких там шуточек…
Ну, а тут и Завьялов подоспел в самую пору. Она как-то шла преспокойно домой, а он догоняет:
— Можно я рядом буду идти?
— Ну, пожалуйста…
— Так я буду что-нибудь говорить, ладно?..
И ведь хотелось, чтоб кто-то что-то говорил. Держать все в себе непросто… А Завьялов словно догадался обо всем:
— Я буду ерунду говорить, но ведь это и неважно, правда?
— Правда.
Ей жалко, что ли! Но это только казалось так. А если по правде, то гнать надо было Завьялова в три шеи, а за Егорова хвататься мертвой хваткой, по-бабьи: с криком, со слезами… Дура ведь была, что же поделаешь!.. А может, и не дура. Она, наверное, и сейчас не смогла бы так… по-бабьи. Это просто не дано ей, и все…
