А пир шел своим чередом. Все ели и пили так, словно завтра наступит конец света. А кое-кто рассуждал: теперь не скоро дождешься от Джонон-вана такого угощения и не следует упускать счастливый случай.
Наступила ночь.
Чойнхор ревниво наблюдал, как Хандуумай с дочерью носятся от большой юрты к малой и обратно. «Хватит пить», — сказал он себе, но было уже поздно, благоразумие покинуло его. Где же женщины? Куда они подевались? Томимый подозрениями, он постучался в юрту гулбы.
— Кто там? — раздался голос Хандуумай.
— Я, Чойнхор.
— Мы спим. А ты потерпи до рассвета и не шуми, не позорь бурят.
— Ах, вот оно что!
Чойнхор со всех ног бросился к малой юрте вана.
— Вы куда? Ночевать ступайте в главную юрту, — преградил ему дорогу караульный.
Чойнхор с силой оттолкнул его и сорвал дверь. Все, что произошло потом, представлялось ему как в тумане. Он только помнит, что тащил Балджид за волосы, а кругом него суетились люди с криками: «Вяжите его, в войлок катайте! Где ружье вана?» Как ему удалось вырваться, он не знает. Только проскакав верхом во весь опор изрядное расстояние, Чойнхор пришел в себя. На востоке едва занималась заря, с юга тянул прохладный ветерок. Неужто он взял чужую лошадь? Да нет, это его конь. Как же все произошло? Вспомнилась Хандуумай, в руках у нее свечка, она истошно вопит. Обхватив руками голые коленки, плачет навзрыд Балджид. Пошатываясь, стоит гулба и щурит рысьи глаза. Неужто у Чойнхора достало сил забежать в большую юрту, схватить седло и отыскать своего коня? Не помнил он, как вырвал Балджид из объятий Джонон-вана, как голый ван искал нож…
Чойнхор натянул поводья и ударил себя кулаком по голове. Потом стал потихоньку всхлипывать и наконец завыл низким протяжным голосом, каким воют волки.
Цэрэнбадам провел ночь у подножия огромного гранитного изваяния Майдари[24], на северном склоне горы, подле которой стоял монастырь Бэрээвэн. Ночи были теплые, нагревшаяся за день земля пахла полынью, но ламе не спалось. Перед его мысленным взором проходили собственная жизнь, судьбы близких людей, и все вокруг было окутано непроглядным мраком. Надо посвятить себя служению богу, тогда очистишься от грехов и достигнешь вожделенной нирваны. Велико было душевное смятение ламы. Он один как перст, в мирской жизни найти себя не может, он словно овца, отбившаяся от стада. Монастырь Бэрээвэн произвел на него совершенно ошеломляющее впечатление. «Это страна истинного блаженства, — думал Цэрэнбадам. — Такого и во сне не увидишь. Каковы же тогда другие прославленные монастыри — в Лхасе, Джагаре и Гумбэне?» Три дня назад семейство гулбы нанесло визит Бэрээвэн-номун-хану, вручило ему дары: золотые монеты, выдровые и собольи шкурки — и получило приглашение погостить у него до окончания праздника — религиозной мистерии Майдари-Цам. А он, лама, останется в монастыре навсегда. Толчком к такому решению послужил недавний случай у Джонон-вана, окончательно разочаровавший ламу в близкой ему семье гулбы. Да и гулба после того случая, как показалось ламе, переменился. Дунгар поглядывал на него с неприязнью, если не с ненавистью. Ван принес извинения гостям: все, так сказать, получилось по пьянке, но провожать их не поехал — устал, мол.
