Ханским сыновьям было и невдомек, почему отец противится такой доброй традиции. С испокон веку живет в народе этот обычай: чтобы имя человека в земле не лежало. Если бы они могли заглянуть в тайники дремучей души отца… Старому хану не давала покоя слава Чингисхана. Правда, с годами эта зависть становилась глуше, тупее, но он благоговел перед обычаями тех диких орд, некогда заполонивших почти полсвета. «Нашим бы детям научиться у них чтить своих родителей. Они боготворят своих отцов. Человек трепещет даже перед чужим, если тот носит имя его родителя. Тезку своего отца он величает не иначе как «Человек с красивым именем», «Трудноименуемый»… И никогда не назовет его имени. Дабы не осквернить. Хоть режь — не осмелится».
— Я, отец, пекусь лишь о чести Джунаид-хана. Твое гостеприимство должно быть достойно твоего имени… Поэтому я распорядился… По-твоему, щедро. — Спокойный голос Эшши-бая вселил в ханское сердце умиротворенность.
Но Джунаид-хан виду не подал, зачем-то поморщился, будто лизнул квасцы; его лицо напоминало сыну дряблую кожуру прошлогодней дыни-зимовки гарры гыз — старой девы, которую после того, как съедена мякоть, остается выбросить на свалку или, если не горчит, скормить скотине. Старый хан не переставал гримасничать… А ведь Эшши-бай прав — мудро, по-хански решил. Умаслил отца, пройдоха!
Поздней ночью, после обильной трапезы, когда все разошлись спать, Лоуренс и Джунаид-хан сидели вдвоем в ханских покоях. Перед ними стояли пузатые чайники с крепко заваренным зеленым чаем с жасмином. Уже давно остыл напиток в пиалах, никто не притронулся к белой кунжутной халве, засахаренным фруктам, сушеному инжиру, хурме…
Беседа захватила старого хана и английского эмиссара, приехавшего в Герат не с пустыми руками: вместе с ним прибыл большой караван с оружием и боеприпасами. Кейли сдержал свое слово. А вот что надобно было Лоуренсу? Видно, не простые заботы привели его в Герат, если решился пуститься в такой дальний путь. Ведь все обговорили — весной Эшши-бай перейдет советскую границу, поднимет мятеж в большевистском тылу. Может, надумал с Эшши-баем пойти?
Эмиссар не стал томить хана, видя, как тот вымученно улыбался, сгорая от нетерпения поскорее узнать о цели приезда гостя. Но гордость не позволяла Джунаид-хану спросить о том первым.
— Мы, хан-ага, хотели бы видеть вас во главе отрядов, которые зажгут пожар в тылу красных. — Лоуренс имел обыкновение смотреть собеседнику не в глаза, а в ноги. И на этот раз он уставился на мягкие, новенькие ичиги Джунаид-хана, а тот, беседуя с англичанином, всегда думал об одном и том же: «Друг смотрит в глаза, враг — в ноги. Кто же ты, друг или враг?» — Эшши-бай — хорош, смел и отважен. Ваш сын, хан-ага! А ваше имя, авторитет соберет под знамя ислама всю Туркмению… Вам только стоит показаться там, пусть только люди узнают, что вы приехали, а там тут же вернетесь, Эшши-бай сменит вас, продолжит. Важно, чтобы мятеж был связан с вашим именем…
