— Значит, решил жить иначе, лучше?
— В том-то и дело, что ни черта не решил. Понимаешь, Женя, сложилось как-то все по-дурацки. Жил без батьки-матери, с немощной бабкой, считай — на улице вырос. Бездомно. Улица, она, слышь — не мать родна, ласкать — этого у нее в натуре нет, а бьет — зубы напрочь. На улице выживает тот, у кого зла побольше да кулак покрепче, она и воровать научит, и как угодно вышколит… — Суржиков стиснул руками лоб, точно у него болела голова, и снова обхватил ими колени. — Люди на меня косоротились, как на бандюгу, которому, кроме тюрьмы, иного места на полагается. И копил я за это на них злость в душе. Не такой уж я был пропащий, чтобы мною детишек пугать, а ведь — пугали. «А ну-ка перестань реветь, а то Костьку Суржикова позову, он тебе жи-иво!» Злобился я на всех подряд, ну и… пакостил всем без разбору, легко и как мог. А теперь вот понимать начал, что в основном-то люди — народ хороший, подлецов не так уж и много. И в страх меня кидает, как припадочного: как же суметь предостеречь себя, чтобы с бухты-барахты не плюнуть в душу хорошему человеку? С подлецами у меня разговор короткий, а вот… — Суржиков весь напрягся, как сжатая пружина, лицо его казалось бледным, глаза лихорадочно блестели. — Послушай, Жень, может, ты нашла секрет, чтобы вот… глянул на человека, и сразу ясно: этот парень, что надо, помогай ему, береги его пуще себя самого, а с тем вон не водись, потому как — падло. Ты умная, Жень, тебе, наверное, натуру угадать — раз плюнуть. А меня мучит этот вопрос, и другой, с которого и разговор начат: много во мне трухи всякой, чувствую: не так живу, как надо бы, а как — не могу разобраться, не знаю…
— А ведь я тоже не знаю, Суржиков, — сказала Женя. Она уже оделась и вышла из «светелки». — Честно жить надо, полезно, это — понимаю, а как, чтобы конкретно… Послушай, Костя, ты не тревожься. Жизнь, она, наверное, сама подскажет, что, как и для чего…
— Жди, пока подскажет… — Суржиков ловко спрыгнул с нар, оправил гимнастерку под ремнем, гулко ударил себя кулаком в грудь. — Горит вот тут, просится! А что горит, куда просится? Эх… Ладно. Ты тоже ни черта не знаешь. Я пойду. Таньку все-таки позову. Зря ты встала. — Уже поднявшись было в орудийный окоп, вернулся. — Кто-то капает на меня начальству, будто недозволенное говорю… А зачем мне это? Мне бы стежку свою найти — самую правильную, самую верную. Кабы встал на нее, на твердую, эх, мать твою за косички, располосовал бы рубаху до пупа и вперед — аллюр три креста!
