— Хватит! Верим, что человек ты чистый. А халат чистый у тебя есть?
— Цистого не давали.
— Меню-раскладка?
— Циво? Никакой мини. И весов нету. На глазок брал.
— Чем же ты, хлопче, э… провинился? — спросил Мазуренко.
Разжалованный кашевар сник, обиженно хлопнул подпухшими веками и смиренно вздохнул:
— Говорю вам как музцина музцине — наболтали комбату, будто это… — он выразительно щелкнул себя в подбородок правее кадыка, — а я з — ни сном ни духом. Где его тут возмес этого цемергесу?..
— Геть видсиля! Ну! Ты ще стоишь? Геть!
Дробно отстукали по ступенькам шаги. Брошенный сверху халат распластался на полу.
— Весы сегодня же привезите, хозяин, — командовала Метелкина из боковушки. — Прикажите сколотить топчан, здесь можно и поставить, зачем вместе со мною девок ночью булгачить?
— Зробимо.
Подошла машина, и помчался Мазуренко той же дорогой, по которой лишь полчаса назад ехал сюда. Втроем в кабине, хотя Бондаревич и жался к шоферу, было тесновато и неудобно — нельзя вытянуть разболевшуюся ногу. Терпел, вприщур поглядывая на петляющую меж кустов дорогу, и думал, что сам он всю жизнь петлял, как вот эта дорога, шарахался то в одну сторону, то в другую, и неизвестно — был ли в этом виноват. Отец, овдовев, женил его рано, а тут — служба в армии. Друзья намекали в письмах: гуляет, мол, твоя Мотря напропалую. Вернувшись, выгнал неверную жену и махнул до самого Урала, до горы Магнитной, да и застрял там на целых шесть лет. То «вкалывал» до десяти потов, то (денежки завелись) бражничал с какой-то бросовой полушпаной до пропития подштанников и опять шел «в руду», порою виновато ластясь к людям, порою затравленным волком поглядывая на них из уголка. Комсомолку полюбил, местную, уралочку; при ней, может, и остепенился бы, да только не понравилось в нем что-то комсомолочке, с другим под ручку пошла.
Будто грохнулся об земь с высоты. Побрел к Нюшке рябой. Имела та раскрасавица Нюшка двоих от разных поночевщиков, третьего не боялась. Так и отирался при ней до самой войны: и взять страшно и бросить жаль. Она и на фронт проводила, одна она и всплакнула горько, по-бабьи, и — телом беспутная, душою честная — сказала, как закляла: «Уцелеешь — не неволю, все одно не вернешься, без рук, без ног останешься — вертайся, приму». Вот и выходит, что его только Нюшка и любила…
Эх, пути-дороги, как вас много на одного человека!.. А где та, одна-единственная, которую найти б да и шагать по ней, чтоб ни самому не спотыкаться, ни к людям с подножкой? А может, она — одна-единственная — и ложится перед человеком с дня его рождения, да только сам он, слабый и глупый, не хочет, не может удержаться на ней, а потом зубами скрипит, кроет жизнь свою матюгами, а ведь сам расшмурыгал ее, расплевал по сторонам…
