А потом как-то рубал уголь в забое, притомился, лег на живот, склонил голову к породе и лежу, отдыхаю. Вдруг чую, легонько где-то далече охнуло, будто вздохнул кто-то тяжело и надрывно. Потом опять и опять… И раньше я такое слыхал не раз, да почему-то никогда не вдумывался в это явление. А тут враз меня осенило: земля-то — она ведь живой организм, как тело человеческое. Сделай ей больно в одном месте, она вся ж страдает, бедолага, и стонет, будто больной человек. И чего ж трудного услыхать боль во мне, коли я за много верст слышу, как жалуется земля!
Вот так и сейчас: прислушиваюсь я к жалобному стону земли, и сдается мне, что и она, и я — это что-то такое одно, и болит у нас с ней все одинаково, да иначе и быть не может…
Танкисты опять зашевелились. Тот, в которого я последний раз стрелял, теперь пополз к речке. Пополз наискосок от меня, вплотную прижимаясь к земле, точно так, как полз Федор: подтянется руками, потом оттолкнется одной ногой, другой и опять замрет, выжидая, не стрельну ли я.
Я пока не стреляю. Раз он направляется к лодке, пускай. Чем он ближе к ней подползет, тем больше у меня будет шансов прихлопнуть его наверняка. Три патрона — это всего три патрона, тут не разгуляешься. Никогда никто не считал меня человеком жадным, а сейчас вот стал настоящим сквалыгой. Не проходит и двадцати минут, как опять и опять хочется пересчитать патроны. Как бы не ошибиться…
— Сколько их там, Юлька?
— Три, папа.
— Правильно, три…
Пока Андрей наблюдал за танкистом, который полз к реке, два других, оказывается, времени даром не теряли. Один с левой стороны, другой — с правой подбирались к его окопчику, тоже ползком, тоже прижимаясь к самой земле, извиваясь, как гадюки. И хотя Андрей давно понял, что все постепенно подходит к концу, он вот только сейчас по-настоящему оценил обстановку и решил, что теперь-то уже все, что никакого чуда произойти не может. Он даже удивлялся, почему немцы так долго тянут волынку. Ведь стоит им сейчас вскочить всем в один момент, броситься с разных сторон к его окопчику — и готово! Ну, прихлопнет он одного, даже двух, а третьего-то все равно не успеет. Куда ж ему успеть, если он и так уже чуть живой, и в глазах у него все темнее и темнее, будто он спускается в шахту, где нет ни одного огонька.
Конечно, танкисты ничего этого не знают, они наверняка думают, что Андрей находится в полном здравии и что у него куча патронов. Иначе чего они ждали бы?
А Андрей и сам начинает думать: не пора ли и ему кончать всю эту историю, пока еще есть время. Правда, стожок сухой, вспыхнет он как порох, да будет ли у него время исполнить задуманное? А что, если фрицы все-таки рискнут и навалятся?
