Несмотря на поздний час, автобусы шли переполненные. Стиснутый, сдавленный со всех сторон спинами, боками, животами, Фиалков задыхался от тесноты и чужих запахов. Его толкали, просили посторониться, пройти вперед, отступить назад, и он постепенно раздражался, накалялся. И вдруг среди этой толчеи, среди этого множества людей, с которыми его сводила на миг и тут же разводила вечерняя городская дорога, он почувствовал себя так неуютно и одиноко, так неприкаянно, что не выдержал, сошел на остановку раньше и побрел в сумерках через пустырь, где уныло подвывал ветер и с жестяным звуком шелестел высохший бурьян.
Домой, в пустую квартиру, к холодному ужину, не тянуло. Ему хотелось остановить кого-нибудь на извилине травянистой, не растолченной множеством ног дороги, справиться о здоровье, постоять, неторопливо потолковать о том о сем, узнать, о чем сегодня собеседник думал, отчего весел или угрюм. И это желание было так сильно, так необоримо, что, заслышав за собой шаги, он остановился. Нагонявший его невысокого роста щуплый мужчина замедлил шаги и опасливо заоглядывался.
— Простите, закурить не найдется? — мягким голосом вежливо спросил Фиалков. Эта банальная фраза казалась ему идеальной для вступления в разговор.
Незнакомец приободрился и, поравнявшись с Фиалковым, торопливо протянул ему пачку сигарет. Михаил Михайлович вытянул сигарету и, неумело, по-женски держа ее меж двумя вытянутыми пальцами, поблагодарил. Человек, не глядя на Фиалкова, попытался обойти его и двинуться дальше. Но тут Михаил Михайлович напряженным, неестественно высоким от неловкости голосом проговорил:
— Простите… вы торопитесь? Поговорить с кем-нибудь хочется.
И только тогда щуплый человек поднял на него глаза. Михаил Михайлович увидел даже в сумерках расширившиеся от изумления и заблестевшие зрачки. Они несколько секунд неподвижно держались на лице Фиалкова. Затем сузились. Человек хитровато засмеялся.
— Ну и жулик же ты! — сказал он и погрозил пальцем.
Михаил Михайлович тоже рассмеялся — такими забавными показались ему и удивление остановленного им человека, и собственное предложение — поговорить. Но когда фигуру прохожего поглотил сумрак и Фиалков остался один среди гулкого пустыря, ему стало так тоскливо и одиноко, что хоть волком вой. И это в родном городе! В городе, где прошли его студенческие годы, юность, куда он вернулся прошлой осенью похоронить мать и который отныне избрал местом своего жительства. За время работы на Севере он растерял старых друзей, новых приобрести не успел, и сейчас, когда ему более всего на свете хотелось ввалиться к кому-нибудь в шумный гостеприимный дом, где можно поговорить по душам или, наоборот, сидеть молча, ничего не объясняя, оказалось, что пойти некуда, не к кому. И с этой остро зародившейся тоской по товариществу он вернулся домой, напился горячего чаю, забрал с собой на тахту любимый транзисторный приемник и под уютное бормотание диктора, полный неопределенной обиды на все и вся, незаметно для самого себя уснул.
