— Вы невыносимы, Телепнев. Я очень мечтаю о чистой любви.
— Некогда?
— Терпения не хватает!
— Чу-удная! — вспомнил Егорка Лизу. — Разве она полюбит такого дурака, как я?
На занятиях по методу физических действий он сидел напротив и наблюдал за ней. «А теперь давайте рассмотрим свою собственную ладонь. — Она выставляла свою узкую ладошку, как будто ожидая сверху капель дождя. — На ладони каждого человека есть кое-что, о чем он не имеет ни малейшего представления. Теперь рассмотрим свою ладонь не просто так, а чтобы вытащить занозу». Скучно было. Хотелось смотреть Лизе в глаза. Последние дни на этажах, на лестнице, когда она гибко тянулась вверх, у телефона, на лекциях по искусству — всюду он смотрел на нее. Она менялась, игриво создавала ту простоту, которая устраняла интимность. «А ты сегодня красив», «А у тебя звонкий голос», «И вообще ты чудный», — награждала она, чтобы он не обижался, мимолетно, без волнения. Или ходила мимо, отдавала слова другим, почти то же, и эта странная щедрость ко всем изумляла Егорку.
«Чу-у-удная-я! — вспоминал он ее. — Сгорит она в один божий миг синим пламенем, и поднесут ей, лапушке, урок жизни. И пропала».
— У нее такие чистые глаза! — сказал он Никите. — Не может же она…
— Может, Егор, все может. Так ли уж она нуждается в твоей защите? С чего ты взял? А я уверен: ей хорошо! Раз ей хорошо еще где-то, что делать? Ты тоже не теряйся. Она узнала новых, всем нравится, и ей инстинктивно жаль посвящать себя одному. В таком возрасте! Она летит в огонь, и кажется, что сгореть чем скорей, тем лучше. У нее тысяча впечатлений в минуту!
— Я слушаю, давай дальше.
— Мы вот в турпоходе были, с ночевкой. Выпивки мало, но воздух на озере, куда мы дошли, молодость и глаза пьянили сильнее. Литературщина, да, прости, пожалуйста! Прощаешь?
— Конечно! Я слабохарактерный, не спрашивай!
Никита, вспомнив Мисаила, засмеялся.
— Ну вот… Уже просто? Вот. К ночи сели в домишке, устроили маленький пир. Возле меня сидел идеал, мы пели песни, правильнее будет сказать — орали. Было весело. Не хватало, между прочим, тебя. В половине двенадцатого в домишке погас свет. И тут в темноте, когда поднялся вой, потом стали петь частушки, хохотать, мы нашли руки друг друга, с обоюдным согласием сцепили их, и я не знаю, что слаще: последнее наслаждение или это первое, обещающее, внезапное признание, выделение тебя из толпы, желание с тобой разделить тайну. Красиво?
— Ну дак!
— Но это правда, правда! — перевернулся Никита на бок, свис с койки, поближе к Егорке. — Затмение в глазах.
