… В воскресный день на торжище на берегу Марицы
вы сможете увидеть — продают пальто…
Прошу вас, люди, посмотрите:
купил его за тысячу, за сотню уступлю —
пальто, но не себя, нет, сам я не продамся…
Не будет никогда товаром песнь моя…
Мне очень грустно, грустен этот мир…
Мой друг, тоска меня снедает…
[3]Мне очень хотелось понять причину душевных терзаний поэта, мой интерес к нему рос, казалось, я познавал самого себя. Почему он покончил с собой? Я вдруг почувствовал, что меня подавляет этот огромный зал, наполненный людьми, которые пришли услышать правду. В чем она, эта правда?.. Жил на свете юноша, обуреваемый жаждой подвигов и славы.
…Буйный ветер, налетай, закружи надо мною!
Не давай мне заснуть и забыть хоть на миг
все былые улыбки и слезы,
эти зори над городом нашей мечты
и леса, что одели дома,
исхоженные мной мостовые.
Я не вправе смирить эту вечную в сердце тревогу…
Я не все понимал из того, что говорилось со сцены, а еще труднее было согласиться с толкованием стихов, которое давал докладчик. Он, видно, любил поэта, но вроде бы не решался сказать всего, что знал о нем. Он рассказывал о родном селе поэта, о ватнике, в котором тот приехал строить наш город, о воспетых им лесах новостроек… Говорил о могиле поэта, о поросшем травой одиноком кургане, мимо которого бегут по равнине поезда… Дымят трубы, встает над землей солнце, к нему тянется трава — поэт живет. Я все больше и больше погружался в свое одиночество, которое и прежде смутно ощущал, но никогда не принимал близко сердцу. А вот сейчас словно бы ворвался кто-то мне в душу и бросил упрек, что я многое загубил в собственной жизни своим равнодушием и безразличием.
…Я жаждою томим,
но утолить ее хочу не в кране медном,
а в кристально чистом роднике,
что плещет под нависшею скалою, —
колени преклонив,
я прямо из него стремлюсь впитать земли живую влагу…
Ты плачешь, мама,
теплую слезу роняешь на бесчувственно холодный камень..
В любом из человеческих сердец
всегда мечта таится — жажда ласки…
Но почему, родные колыбели, так рано изменяете вы нам?..
Я прикинул по годам и понял, что поэт — мой ровесник. Мечты и печали, стремление бороться — все это было общим для нашего поколения. Человеку вообще свойственно грустить, ощущать неудовлетворенность самим собой. Но почему он, мой ровесник, так поспешил? Мне захотелось увидеть его рядом, в соседнем кресле, я похлопал бы его по плечу, но это невозможно: он уже в могиле, укрыт холодной землей, так что с ним не поспоришь, не упрекнешь в излишней поспешности. В конце концов, разве у меня не было оснований сделать то же самое? Слезы подступают к глазам — моим бесстрастным глазам. Кого я оплакиваю? Мертвого? Или живых, затянутых водоворотом дней и событий? Неужели нас до такой степени ослепили собственные подвиги, что мы перестали замечать ослабевших, вынужденных покидать наши ряды?
