Зрители торопили борцов, они так свистели и кричали, что не было слышно несмолкавшей барабанной дроби. К зареченским присоединились местные парни, и все подбадривали Меки, подсказывали ему, советовали, что делать. Но тот — ничего не слыша — так трепал и мотал обескураженного, растерявшегося Хажомию, словно хотел разбудить уснувшего мертвым сном человека. Талико, нахмурившись, молча наблюдала за этим странным поединком, и нелегко сейчас было угадать, кому она желает победы.
Внезапно Хажомия, по-бычьи нагнув шею, тяжело навалился на Меки — будто решил провести какой-то новый прием. Тела борцов сплелись, и в тишине, снова нависшей над липняком, послышался мгновенный, как молния, стон. Хажомия вцепился в плечо Меки зубами. Тот выпустил его пояс из рук, схватился за укушенное место, и в ту же секунду, срезав Меки излюбленной подножкой, Хажомия бросил его себе под ноги, как мешок с кукурузой. Меки не то что пальцем шевельнуть — глазом моргнуть не успел. Навалившись на соперника всем телом, Хажомия прижал его лопатки к земле и долго не отпускал под восторженные крики зрителей. Наконец он поднялся, снял чоху и, отыскав взглядом дочку Барнабы Саганелидзе, насмешливо крикнул:
— Эй, Талико! Можешь полюбоваться своим палаваном!
Он не мог простить ей тех трех слов: «Бороться он хочет»!
Никто не заметил бесчестной предательской уловки Хажомии. А Меки не выдал своего противника — под свист и улюлюканье, оскорбленный и опозоренный, он молча убежал из круга.
Убитый своей неудачей, Меки в тот вечер домой не пошел. Лежа на поваленном ветром стогу сена в долине Сатуриа, он долго следил за какой-то черноголовой пичугой, которая проворно бегала вверх и вниз по стволу старого граба, обыскивая каждую морщинку его корявой темной коры. Птицу спугнули чьи-то шаги. Меки приподнялся, — к речке, осторожно ступая босыми ногами по горячим камням и на ходу снимая одной рукой рубаху, шел с конем на поводу Бачуа Вардосанидзе, один из первых комсомольцев Земоцихе.
«Счастливый ты, Бачуа! А я… Я — Хрикуна!..»
Меки плакал долго, тяжело, без слез — от жестокой ледяной тоски, стиснувшей вдруг сердце, от одиночества, от пустоты, которая всегда окружала его, от невеселых дум о своей несчастной, тяжелой жизни.
В непостижимо высокой синеве неба загорелась первая вечерняя звезда. Сумерки быстро навалились тяжелой густой тьмой — почти совсем растаял и исчез в ней едва различимый черный горб Катисцверы. Но Меки так и не уснул все лежал и глядел перед собой в звездную тишину ночи… Земоцихские петухи разноголосо пропели во второй раз. Меки прикрыл глаза: скоро утро, после третьих петухов начнет светать. На душе стало немного легче. Опять, перекликаясь, заголосили вдалеке петухи, кажется уже не в третий, а в десятый раз. Но вокруг по-прежнему тревожно и тяжело клубилась непроглядная, полная таинственных звуков тьма.
