— Что — испугались, несчастные трусишки? — повернулась она к парням, сидевшим в тени на толстых дубовых бревнах.
— А у меня бока не чешутся, — ухмыльнулся Бачуа. — Вот с тобой, если хочешь, могу побороться…
— Тюха! — презрительно взглянула на него Талико. — Тебе только с девчонками и бороться!
Из-за деревьев вдруг вышел Меки, виновато и застенчиво посмотрел на Талико, улыбнулся — покорно и печально, будто прося простить его. Та от удивления и неожиданности вытаращила глаза. По-прежнему мягко улыбаясь, Меки направился прямо на середину лужайки, к толпе, окружившей борцов и барабанщика, — там слышались громкие веселые голоса и приглушенная дробь барабана. Рослый, не по годам широкий в плечах, Меки шел, грузно ступая на примятую пыльную траву, чуть раскачиваясь, будто нес тяжелую ношу — так ходят люди, детство которых прошло в постоянном непосильном труде.
Талико словно очнулась:
— А ты-то куда лезешь, Хрикуна несчастный! — со смехом крикнула она вдогонку Меки, будто этот парень не человек и ему нечего было делать здесь, среди людей. Меки не обернулся. Эта кличка, видно, на всю жизнь прилепилась к нему с недоброй руки отца Талико — Барнабы Саганелидзе. Барнаба не любил людей и не скрывал этого. Он так подозрительно смотрел на каждого человека — знакомого или незнакомого, словно знал о нем какую-то очень позорную тайну. Его неприязнь к людям проявлялась и в том, что он никого во всем селе не называл по имени — всем давал презрительные клички. Некоторые слова он странно переиначивал. Так, вместо «гамарджвеба» говорил «гэмэрджвэба», стараясь даже приветствию придать оттенок уничтожающей насмешки. Крестьяне его не любили, но боялись. Меки он «окрестил» Хрикуной. Никто в Земоцихе не знал, что означает это слово, но Меки с того дня потерял имя, данное ему при крещении в церкви.
Мать его умерла, едва он научился ходить.
— Сыночек мой! Все твои беды уношу я в могилу! — сказала она в свой смертный час. Но не сдержала мать обещания. Вдосталь хлебнул горя сирота Меки за свой короткий век.
Хрикуна!.. Этим словом матери, рассердившись, пугали своих детей. «Вон идет Хрикуна, он утащит тебя в свою берлогу», — говорили они. Человек, который сказал бы кому-нибудь из жителей Земоцихе, что тот ходит, смеется или разговаривает, как Хрикуна, пожалел бы о своей дерзости.
Никто не заметил, когда это Меки успел вырасти, возмужать, похорошеть. Порой на него бросали удивленные взгляды, словно этот шестнадцатилетний парень таким и свалился внезапно с неба. Кому было дело до того, что все эти шестнадцать лет были для него годами горя и мучений? Невысказанная печаль источила сердце Меки. Он стал сторониться людей. Иногда он с утра до вечера не раскрывал рта, не произносил ни единого слова чтобы не обращать на себя внимания. Он привык к своей пронзительной, немальчишеской тоске и радовался только в те редкие минуты, когда эта своенравная девчонка Талико, всегда чистенько одетая, с тщательно заплетенными косичками, звала его раскачать качели. Тогда Меки бросал все свои дела, срывался с места, пристраивал на качели новую черепицу и качал Талико часами — пока не заболят руки. Но все равно она вечно на него дулась, всегда была чем-то недовольна. Сам он никогда не качался на тех качелях, но каждый раз, когда Талико звала его, был счастлив оттого, что хоть зачем-то понадобился этой красивой и капризной девочке в нарядном цветастом платье. Очень мало нужно было ему для счастья!.. Сейчас он с радостью спешил исполнить ее очередную прихоть, готовый совершить подвиг, подобного которому еще не совершал. Он будет бороться до последних сил, он докажет, что Меки Вашакидзе — не Хрикуна, а такой же человек, как и все. Только одного теперь он боялся: вдруг этот спесивый Хажомия, пасынок богатого лавочника, не захочет схватиться с ним, как с равным, и все поднимут его, Меки, на смех?
