Однако душа Светланы не находит успокоения. А вместе с нею и мне покоя нет. Лишь наступает ночь и я закрываю глаза, как пред мысленным взором тут же встает образ кормилицы в белом погребальном саване. Она тянет ко мне руки, моля о спасении сына. И плачет, плачет, плачет… Боже, дай мне силы пережить эту муку. Я не сплю уже неделю. А может, и больше — я потерял счет времени. Только днем, в кабинете, иногда мне удается немного подремать. На несколько минут проваливаюсь я в тяжелое, тревожное забытье. И хоть оно очень тяготит меня, но, по-видимому, именно этот дневной сон не дает окончательно сойти с ума. Дни и ночи мои проходят в нечеловеческих страданиях. Я вовсе потерял аппетит, у меня нет никакого желания чем-либо заниматься. Я как будто и не живу вовсе. Давно вычитал в одной книге, что пытка отсутствием сна — самая ужасная. И вот теперь готов подтвердить это в полной мере.
Когда становится совсем невмоготу, я прихожу на половину графини. Там все дышит покоем и умиротворением. Пантелеимоша, маленькое солнышко, лежит в колыбельке. То спит сладко, а то лепечет что-то бессвязное, но такое милое сердцу моему родительскому. Лизонька еще слаба после родов, но общается с большой охотой. На щеках появился румянец. Иногда женушка даже смеется — тихо-тихо, как только она умеет. О, как же я люблю этот смех. Как люблю нашу беззаботную болтовню о всяких милых пустяках. Общение с Лизонькой и сыном — то единственное, что, пусть и на короткий срок, но возвращает меня к жизни. Если бы это было в моей власти, я остановил бы время, и, подобно Фаусту, воскликнул: «Вот то мгновение, что хочу продлить я бесконечно!» Пусть даже после этого дьявол низверг бы меня в ад, мне было бы все равно — я был бы счастлив. Как жаль, что сие никак невозможно…
Лизонька при каждой встрече спрашивает меня о Светлане. Где она, почему не заботится о ней? Отчего не веселит, как прежде? Мне приходится лукавить, говоря, что кормилица сама захворала и слегла. Потому и не может сейчас составить моей женушке компанию. Я пока не решаюсь сказать ей о смерти Светланы. Тем паче не смею упоминать, что погибла она от моей руки. Как посмотрит на меня Лизонька, когда сознаюсь ей в этом? Да и захочет ли вообще смотреть? Не прогонит ли с глаз долой, как чудище жуткое, зло непоправимое учинившее? Нет, пока могу молчать — я буду молчать.
Один лишь человек поверен сейчас во все мои измышления. Один он знает о бессонных ночах и преследующих меня кошмарах. Это Харитон, верный слуга дядюшки. Теперь он и мой верный слуга. Только в последние дни оценил я невероятную душу этого человека. Только теперь понял, отчего Григорий Иванович так не хотел расставаться с ним и всеми силами стремился увезти из поместья. Харитон — мой спаситель. Оказавшись свидетелем убийства Светланы, и видя мое нынешнее состояние, он, единственный, ободряет меня и старается облегчить тяжкую участь. Только ему открываю я свои муки и страдания. Ночью Харитон неотступно находится рядом, за что я ему премного благодарен. Он скрашивает мои ночные бдения, мы часто беседуем. Харитон говорит, что ночь не вечна — после нее на горизонте всегда появляется солнце. А это значит, что и мои кошмары имеют свой предел. Хочу верить, что он прав, и вскорости сия кручина покинет меня…»
