Мне этот мост издавна представлялся воротами в чужие страны или, когда я переходил его с востока на запад, воротами на родину. От канала в сторону моря начинается Дитмаршен, вот здесь и видна граница между прибрежным взгорьем и маршами, за маршами начинается прибрежная полоса с плотинами, а за ней уже море. Железная дорога из Итцехо и Вильстера проходит через мост, идет дальше от Санкт-Михаэлисдонна через Марне в Фридрихскоог. Я редко ездил туда поездом, там все мало чем отличалось от Марне, а если уж ездил, так на велосипеде. Ветер чаще всего здесь свежий, а расстояния невелики: десять километров от Марне до шлюза, восемь — до устья Эльбы и около двадцати — до Хохдонна, где с отвесных склонов берега открывается весь мир, вся земля, вся страна. Но кто по мосту переезжает канал на восток, попадает в чужие страны. Там не счесть лесов и озер, сухих степей и шоссейных дорог с крутыми поворотами и больших городов.
В Дитмаршене больших городов нет, Хейде насчитывает всего десять тысяч жителей, а Мельдорф, что у нас на юге, всего-навсего около пяти, в Марне же и того нет, пожалуй, чуть больше трех с половиной, и думается, что в ту пору, когда я уезжал, все они были мне знакомы.
Кое-кто даже сидел со мной в поезде, и, конечно же, они знали, куда я еду. Они узнали это в тот самый день, когда я получил призывной билет; почтальон рассказал о нем всем и каждому. Давно уже ничего особенного не было в том, что человека берут в солдаты, но в таком малом городке, как Марне, каждый отдельный случай особенный.
Я был третьим из Нибуров, а двое уже погибли на фронте — вот особенность моего случая; я ехал в Кольберг, на восток, и в этом тоже была его особенность; я был Марк Нибур, единственный печатник в Марне, не разменявший еще девятый десяток, и оттого мой отъезд был особенно огорчительным.
Все это случилось в Марне неделю назад, и в поезде нам нечего было рассказать друг другу, не говоря уже о том, что в Дитмаршене и вообще-то не любят болтать, и уже тем более в седьмом часу зимнего утра во время войны.
Но те, кто выходил в Вильстере и Эльмсхорне, те говорили мне:
— Будь здоров, парень!
А кроме этого, все в тот день было безобразным и грустным.
Я трижды пересаживался — в Гамбурге, Берлине и Штеттине, — и каждый, кого бы я ни спросил, где стоит мой поезд, объяснял мне, но таким тоном, словно участвовал в чем-то запретном.
В казарму в Кольберге я попал совсем поздно.
Наш капитан говорил:
