Вежливый и сдержанный, как того требовало его сложение, он все же попал в барак дебоширов, и справедливо: тяжелой шайкой он сломал соседу в бане ребро, когда тот, хоть и нагишом, как сам Гесснер, стал теснить его, мешая мыться. Гесснер прилагал видимое старание, пытаясь усвоить грубый лагерный язык, но получалось это у него смешно, он даже такое обыденное слово, как «дерьмо», произносил с трудом.
Я пошел с ним, испугавшись, как бы он не грохнулся под тяжестью своей машинки, и, когда чуть было до этого не дошло, помог ему опустить ее наземь.
— Ну и чертовски же тяжелое это дерьмо, — простонал он и, не переводя духа, продолжал: — А операция с челноками — вот уж жидкое дерьмо, влезешь — не отмоешься. Застукают тебя на саботаже, парень, и башка долой полетит.
— Не застукают, — ответил я, — и ведь Брюнохрис прав, их же сперли.
— А мы каждую тетеньку на Украине осчастливили швейной машинкой, — буркнул он.
— Этого я не говорю; хоть сам при том не был, но знаю, что от нас ни курицу, ни валенок не укрыть было. И еще я знаю, что отец, приезжая в отпуск из Франции, вез багаж с вокзала на тележке.
— Так умножь отца на весь вермахт — в произведении получится уже море дерьма.
— Так ведь это же война, — запротестовал я.
— Ах вот как, а теперь у нас что, мир? Сейчас мертвые из земли восстанут, у калек отрастут ноги, дома позабудут, что полыхали, окопы и блиндажи заполнятся землей и зазеленеют, поля чудом заколосятся, лес вырастет по мановению волшебной палочки — ведь у нас мир. И ты веришь в эту дерьмовину?
— Но от наших машинок поля тоже не заколосятся, — возразил я, — кто-то же должен кончить.
— Пойми парень, так это же не мы по доброй вале кончили, уясни себе это. Они нам прежде такого пинка в задницу дали, что мы в собственном дерьме захлебнулись, только тогда мы пожелали, чтобы они, ох, наконец-то кончили. А ты разве кончаешь, когда швыряешь челноки в шлак? Чего ты хочешь? Чтобы все кончилось? Так кончай и сам. Ах, в каком же мы дерьме!
— Вот я тебе сейчас машинку на горб взвалю, — обозлился я, — и челнок оставлю, чтоб твою совесть не мучить. Но желаю тебе, чтоб русские вошли и в Гессен. Ты же из Гессена?
— Эх, — сказал он, — в моем случае это большого значения не имеет; мой дом сгорел, и швейная машинка тоже. Одним словом, дерьмо!
Однажды ярким июньским утром меня охватила такая тоска по дому, что я с трудом сдержался, чтобы не разреветься. Не знаю, как подобные чувства возникают, что их пробуждает и что развеивает, знаю только, что они напоминают сердечную тоску от совсем-совсем юной любви.
