После этой поездки я еще долго хрипел, но теперь и я не обделен был любовной историей, о которой знал только я один.
Я один, ибо она была, как я думаю, историей бурной вспышки и могла бы возбудить подозрение, что я не в своем уме. О бабах толковали в сально-смачных выражениях, каждый оказывался великим искусником по части раздевания дам и от Нарвика до Эль-Аламейна развязал все до единой тесемки. Каждый славился неутомимой ненасытностью и мозолями, набитыми на ребрах, а название штуковины, что скрыта фиговым листом, знали все на всех языках мира. Войну, как теперь выяснилось, нам бы в жизнь не выиграть; ведь вместо того, чтобы на ратном коне скакать на врага и на обе лопатки укладывать дюжих сержантов, ефрейтор Дониоганн и унтер-офицер Казановски — о чем мы узнавали от унтер-офицера Дониоганна и ефрейтора Казановски — рыскали в поисках нежной половины противника и неизменно, о бог мой, неизменно таковую находили.
Поначалу я слушал разинув рот, и голова у меня кружилась от перспектив, но вскоре эти сально-смачные истории постигла та же участь, что не так давно, когда нас мучил Господин Великий Голод, постигла совсем другие сально-смачные истории, к примеру историю о сыне гамбургского мясника!
Поначалу это была одна из многих повестей о навеки ушедшем благоденствии, рассказанная на пустой желудок, и лишь подтверждала положение, что идеи выручают нас там, где не имеется материи. Сын мясника рассказывал, что он и его отец придерживались обычая съедать от каждой забитой свиньи толстенный шматок сала на пробу, а потом еще закатывали мясничихе — жене и матери — чудовищный скандал, ежели она не подавала им по три великанских отбивных на мясниковый нос. Одно удовольствие было слушать эту историю под урчание голодных животов, и даже тогда, когда оба колбасника с каждым ее повторением забивали явно все больше и больше свиней и, стало быть, явно все чаще и чаще лакомились салом — хотя мимоходом умятые куски сала теперь были величиной с ладонь, — даже тогда история эта нас все еще развлекала, и рассказчик был уверен в успехе, расписывая нам негодование — свое и папашино — из-за того, что мясничиха осмеливалась двум этим изголодавшимся костоломам подать меньше, чем дважды по пять гигантских ломтей жареной свинины.
В конце концов, однако, память нашего рассказчика вознесла их с отцом до владельцев скотобойни, свиньи мерли у них конвейерной смертью, и отец и сын хватали прямо с конвейера еще теплое сало, и все хватали, и хватали, и хватали; вот тут уже нас тянуло рвать, и было ясно, что рассказчику нужен врач, хоть и он бессилен против голодного психоза.
