И все-таки нашелся человек, услышавший меня, он лежал без сна на навозном островке посреди навозной жижи и уловил мой стон в общем стоне спящих людей, нашелся человек, еще готовый подняться ради кого-то другого и позаботиться о нем. Ему одному, понятно, не под силу было вытащить меня из яслей, и уж чего-чего только ему не пришлось наслушаться, да и я прекрасно слышал, как все глумились надо мной и обзывали младенцем Иисусом.
Но насмешками нас осыпали недолго, для насмешек тоже нужны общность или общение, а у нас только и было общего, что конвойные, окружавшие нас.
Мне много приходилось бывать в одиночестве до того и после того, но в таком одиночестве, как на этих дорогах в конце января, я бывал редко. Я всегда обладал способностью создавать себе собственный мир, если мне недоставало окружающего мира или он был не таким, каким я желал бы его видеть, но в той действительности согбенных спин, шаркающих шагов, просительных взглядов и горестных вздохов не оставалось места для полета фантазии.
Понимать я кое-что понимал, да не так уж это было много и радости никакой не доставляло.
Подобие духовной жизни, пожалуй, возродилось во мне, когда я увидел на окраине города трамвайные рельсы. Они показались мне нитями, связующими меня с миром, который представлялся мне уже окончательно погибшим. Теперь я верил, что ни он не погиб, ни я. Другой зацепки, кроме этой, у меня не было, да и это была, по сути, никакая, но я цеплялся за нее, точно за собственную косу, и потому мне удалось продержаться. Но не долго.
Кто вырос в Марне, тот только среди степных крестьян может сойти за горожанина — он не горожанин, и сам себя таковым не считает, — но жители Лодзи, казалось, чем-то напоминали меня и словно бы взяли меня под свою защиту после долгого похода по заснеженно-мокрому и пустынному краю.
Впечатление такое создавалось против всякой очевидности; не похоже было, чтобы хоть кто-нибудь хотел взять нас под защиту; наоборот, нас всячески и весьма недружелюбно обзывали, а когда мы стояли у тюремной стены, то швыряли в нас заледенелым шлаком.
Беда невелика, от обломков можно уклониться, и то, что стояли мы у тюремной стены, тоже не очень меня трогало, это же чистый случай, и я счел пустой болтовней, когда кто-то сказал, что это наша конечная цель.
Зачем же мне в тюрьму; между тюрьмой и мной ничего общего не было, я не преступник, а ночь, проведенная в камере в Коло, — это же вынужденная мера: куда им было нас деть?
