Да, трудно ориентироваться, если все правила нарушены, кроме одного: всенепременно наступает день, а за ним следует ночь. Если нарушены правила, что утром встаешь, а вечером ложишься спать, что тебе утром дают есть, и в обед дают, и еще раз вечером, что ты стоишь на посту от двух до четырех или от четырнадцати до шестнадцати, что поверка в семь утра, а Лале Андерсен[3] поет в полночь, — если нарушены все правила, трудно ориентироваться во времени. И если случилось так, что ты воскресным утром убил кашевара, вместо того чтобы сидеть в церкви и петь о господе боге, взрастившем оружие[4], и если еще знать, что ясным зимним утром, когда ты, нарушая все правила, жрал снег, и если поверить, что можно жить месяцами без печей и тепла, так неважно, какого числа ты оказался под польской кроватью, оттого что в дверь забарабанили.
Важно одно: в дверь забарабанили. И очень важно было мгновенно скатиться с табурета в укрытие. В раковину колотят — живо назад, в последний ее виток, назад, в теснейшую щелку наиглубочайшей пещеры, назад, в рыхлую землю борозды, в пыль, ах скорее в спасительно укрывающую пыль.
Да, все было против правил, все. Против правил из учебного пособия и против правил из героического эпоса. Кто же садится во вражеской стране за вражеский стол, жрет и думает только о жратве. Кто же думает о сне, на подумав прежде о собственной безопасности. А крестьянину и его жене надо ткнуть в нос дуло, если ты один, и запереть их в чулан; а еще лучше прежде всего заткнуть им рты, вот тогда можно и поесть: лицом к двери, дулом к двери, в одной руке автомат и в другой — сало.
Так живут по книжкам, а иначе долго не живут. Никто не кидается под кровать, когда барабанят в дверь. Твой первый долг — наблюдать, а не кидаться в укрытие. Как ты будешь наблюдать, лежа под кроватью? Там у тебя остаются только ощущения, там никакой войны нет.
А если в дверь забарабанят, так в этакой ситуации нахлобучивай каску, вскидывай автомат и рявкай, как бравый клейстовский воин: «Входи, коль ты не дьявол!» И если там не дьявол, если там солдат, так начинай палить сталью и свинцом, и если там много солдат, то и ты соответственно выпали много свинца и стали и рявкай, как шиллевский[5] гусар: «Меня вам не сцапать, собаки подлые!» И еще считай выстрелы, думая при этом: «Последняя пуля — мне, ахтыдевчоночкамоячернобровая».
Но уж никак не кидайся под кровать. А я вот кинулся.
Мне бы, понятно, их, врагов этих, еще прежде изловить, а не здесь, у кровати, чуть южнее Коло, и отбросить бы мне их прежде еще, от Клодавы отбросить и для начала за Урал. Но к тому времени, когда я кинулся под кровать, я уже давно не следовал книжным правилам.
