Растроганный людской добротой, Лазар отправился в Яневу корчму и там рассказал о своих бедах-мытарствах. Рассказал о медведе, о людях, которые взвели на него напраслину, будто это он убил мельника Кривицу. Ничего не утаил. Все как есть рассказал, как на духу.
— Чем же заниматься будешь? — спросил его кмет.
— Я огородничать умею.
— Ну что же, огородничать так огородничать, — главное в деле толк понимать.
Но уже на следующее утро, когда повез Лазар навоз на огород, целая орава детишек бросилась за ним следом с криками:
— Лазар Душегуб едет! Лазар, зачем мельника зарезал?
Трижды пытался Лазар распрощаться с нашим селом, но дед Иван Кримка каждый раз останавливал его:
— Куда? Да в уме ли ты? Плюнь ты на них. Темный народ, что с них взять? Пускай себе брешут, а ты не слушай.
Когда началась война, забрали в солдаты и Лазара. Вскоре слух прошел, будто его ранило. В первом же бою, едва заслышав пушечный выстрел, подхватился наш Лазар и давай бог ноги. Тут пуля его и настигла. Вернулся Лазар хромым. Еще и теперь у него зуб на зуб не попадал — такого страху там натерпелся.
Чередой потянулись годы. Детей у них так больше и не было, и Инка стала жить чужими радостями. Она вся загоралась, когда видела маленького ребенка, ягненочка или птенчика.
Во всем селе Лазар питал доверие только к одному деду Ивану, и потому страшно перепугался, когда Кримка сказал «худо, брат».
— Что, что худо-то? — отважился спросить из своего темного угла Лазар.
— Что? В письме вон сообщают, что ты зарезал мельника Кривицу. Чего на меня уставился?
— Дед Иван…
— Знаю, знаю. Стращают тебя, сынок. Пишут, бесстыжие, будто, когда ты зарезал мельника, то и деньги его прибрал. Полная кубышка золотых червонцев была зарыта будто у Кривицы на огороде за мельницей. А этот, что пишет, родней Кривице будто доводится, седьмая вода на киселе. Требует, чтоб ты полкубышки ему отсыпал. Грозится нагрянуть как-нибудь ночью. Так чтоб ты приготовил червонцы-то! А коли, пишет, не отдашь, шкуру с тебя сдерет. Башибузук проклятый!
Лазар стоял белый как мел.
— Дед Иван, ты ведь знаешь меня как облупленного. За что они меня мучают? Что я им худого сделал?
Бедняга дрожал, глаза его были полны слез.
— Ну, ну! Чего нюни распустил, ровно баба какая? Вот не слушаетесь меня, а не зря я вам твержу, чтоб каждый заимел в доме такое ружьишко, как у меня. Спору нет, старое оно, но зато бьет что твоя пушка. Попробовал бы кто мне такое письмо написать да припожаловать ко мне ночью, я бы в нем, как в решете, дыр понаделал бы. Долго б он мою кримку помнил. Двадцать лет, почитай, не брал я ее в руки, боюсь из нее бахнуть — больно много у нас в селе баб на сносях.
