— Чашки как чашки! — ответил один из них. — В алтаре их целый сундук. Там же и мощи святых апостолов заперты. У нас тут, барин, пустыня: ни доктора, ни лекарств. Когда кто из горцев спускается сюда за святой водой для больного, мы омываем два-три ребра из апостольского скелета и водичку из-под них наливаем в чашку. Больной выпьет апостольской воды, и — если ему на роду написано выздороветь — он поправится, а коли суждено умереть — умрет.
Я заглянул в монастырскую кухню. Голый до пояса, черноволосый печенег с маленькими, мигающими глазками, вспотевший, босой, вынимал лопатой из печи большие хлебы с растрескавшейся коркой и бросал их прямо на землю. Кухня была полна ими.
— Для кого весь этот хлеб?
Потный человек ответил:
— Мы печем хлеб для деда Вылчана.
— Что это за дед Вылчан, который съедает столько хлеба, что его хватило бы на целый полк?
— Он — чабан наш, монастырский. Прилепился там, в глубине гор. А мы печем ему хлеб. Не подумай только, что это все на один день.
— А где игумен?
— Он в келье напротив, читает.
Я поднялся по скрипучей, покосившейся лестнице и постучал в дверь. Стукнул второй, третий раз. Никто не отозвался. Я заглянул в замочную скважину. За столом, подперев голову рукой, сидел странный человек: седые волосы растрепаны, ряса порвана на плече. Взгляд мутный, блуждающий. Худые желтые пальцы перелистывают толстую книгу, страниц на тысячу. «Мертвые сибирские просторы»? «Декамерон»? Восковая свеча на столе догорала. Но мысли игумена витали в ином мире. Меня предупредили, что у него не все дома. Он был заточен сюда за какое-то таинственное прегрешение. Когда я постучал в дверь еще более настойчиво, он отмахнулся и сделал знак рукой, чтобы я убирался прочь.
Я повернул назад и спустился вниз по лестнице.
— Какого черта понадобилось мне в этом полуразрушенном монастыре? Хороша будет ночь, проведенная в обществе этих двух разбойников с ножами и сумасшедшего затворника! Не лучше ли уйти отсюда подобру-поздорову и переночевать где-нибудь в лесу? Пусть всю ночь баюкает меня шелест дубовых листьев. И пока я не сомкну глаз, на меня будут глядеть высокие звезды горного края.
Солнце садилось. Поручив мула заботам батраков, я велел им меня не ждать. Потом, сунув в карман кусок мяса и ломоть хлеба, я пошел берегом реки против течения. Вступил под тень старых разросшихся деревьев с потрескавшейся корой и замшелыми стволами. Прошел мимо темно-зеленых полянок, усыпанных лютиками и розовыми астрами. Мне вспомнилось житие основателя монастыря. «Когда я пришел сюда, людей здесь не было, а только звери и дебри непроходимые». Я устал, напился воды из речки, которая становилась все уже, и вышел наконец на светлую, просторную поляну. Горный вечерний ветер колыхал высокую траву. Надо мной широко раскинулось небо. Вот здесь я и переночую. Я собрал сухие ветви, разложил костер, нанизал ломтики мяса на палочку и стал вертеть ее над углями. Потом нарвал дубовых листьев и положил на них горячие, румяные куски.
