Легкая наледь разузорила оконца белесыми звездочками и пальмовыми листьями. Старомодный абажур в разлохмаченных кисточках оставлял круг света на крахмальной скатерти, уставленной домашними яствами. Среди тарелок и тарелочек с нарезанными тонкими ломтиками нежно-розового сала, самодельной колбасой, аппетитных солений мерцала заветная бутылочка, на которую с интересом посматривал Федор Егорович. «Ну а вы, соседушки, как заграничные, — в гости со своим винцом!» — восхищенно заметил он им еще на пороге.
Хотя рассказывал Еремин про фронт не впервые, ереминская старуха Марфа Андреевна, подкинув в жаркую печку сухого кизяку и воротившись от умывальника за стол, поправляла мужа сурово, вытирая полотенцем мокрые морщинистые руки. «Ты, дед, лучше сыми калоши, — наставляла она с укоризною, — не шаркай по полу, Ирку разбудишь! Ты в прошлый раз говорил, что наш солдатик нес борщ в термосах заплечных в окопы и не донес, снайпер снял разрывной пулей!»
Крупное лицо Марфы Андреевны терзалось страданием, будто она была там, у окопов, и все видела сама.
— Снял… Разрывной снял, — упрямо подтвердил Еремин и посмотрел на потолок, по стене глазами повел, остановил взгляд на фотографии двух похожих друг на друга коротко стриженных сыновей в красноармейской форме. — Все понятно — война…
Он постучал слева себя каменным указательным пальцем по столу сверху, — на скатерти рядом с пузатенькой рюмкой желтовато-зеленого стекла остались вмятины, рюмка дрогнула, налитая в ней водка заплескалась. «В толк лишь не возьму, — Еремин смотрел на рюмку и не видел ее, — зачем же разрывной? Понапридумывали… Пули, снаряды, бомбы, торпеды, ракеты… Крылатые, надводные, подводные… Химические, бактериологические, нейтронные, метеорологические…»
Умолк Еремин тяжко, снял со скатерти обкуренный палец, хмуро свел брови. «Ну ладно, — пробормотал и, не соглашаясь с веселым мотивом, который с дрожащей хрипотцой бодро бился в старом радиодинамике, накрытом вышитой салфеткой, вдруг запел негромко, на свой лад и совсем не пьяно, перешибая радио самозабвенно зазвучавшими словами:
Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь свое сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой вечной живу?»
Он даже не пел, а с усилием, будто слово за словом только что сам придумал, выговаривал, положив руки на колени и прикрыв глаза морщинистыми веками. Желтоватые веки не подрагивали, и Нее стало страшно. Она вдруг ощутила себя в одинокой пустоте, потому что представила его на миг мертвым. «Боже! — подумала она, то ли сама по себе каменея от ужаса, то ли вспомнив чью-то песню или чьи-то стихи. — Ведь неминуемо придет день и час, в который на земле помрет последний живой фронтовик, останутся только могилы, обелиски, мемориалы, фотографии, книги, фильмы, память останется, а вот их, фронтовиков, живых не будет». И тогда она вспомнит эту поселковую ночь и расплачется. Ведь все так просто и все так сложно! Внешне просто: новогодний стол, старик поет, остальные слушают. А суть приходит потом, не сразу; быть может, с годами.
