Все эти и многие другие истории на редкость были самыми банальными, скоро забывались, но они вполне уравнивали их знаменитых или почти знаменитых персонажей с простыми смертными, а значит, давали право ему, Улиеву, полагать, что он ничуть не хуже этих персонажей, хотя с ним никогда и ничего подобного не происходило, да и не могло произойти.
Относясь к чужим дарованиям почти безревностно, однако весьма настороженно, благоразумный и наблюдательный Улиев не торопился с одобрительными оценками, и все же, если таковые возникали у начальства, Улиев не медлил, он умел при надобности подать и собственное мнение, как всегда разумно уточняющее сказанное свыше и сбоку.
Ему запомнились слова Улиева, молвленные еще на московских курсах, о том, что у каждого есть в душе заповедная зона и не всякого надо пускать туда, чтоб там не наследили. Эти слова не только запомнились, но и понравились, он их даже несколько раз по случаю повторял при Инне, утаив однако авторство, но и не приписывая его себе. Насчет заповедности Улиев заметил правильно и к месту — говорили по душам, вдвоем, только вот словечко з о н а не понравилось, хотя Улиев, исповедуя праведность, всегда оказывался выгодно прав в сказанном.
Никто из слушателей не пренебрегал им, Александр (его только так и звали, не Саша и не Сашка, а — Александр) неизменно приглашался на дружеские пирушки и пиры, спорили при нем о чем угодно, без опаски быть неверно понятыми, и он тоже нередко выкладывал «на стол» в дружеской компании свои моральные ценности. Помнится, особенно любил он осуждать порядки в подготовке журналистских кадров, его слушали без рассеянности, разделяя негодование на тот счет, что многие из столпов учебной журналистики сами никогда ничего не писали и читающему народу вообще не известны — он их называл с ботаническим уклоном, но отнюдь не елочками и не березками, а древами посолиднее.
Переговорить Улиева было трудно. То ли по этой причине, то ли по какой еще, но все облегченно вздыхали, когда Улиев, сославшись на что-нибудь серьезное и, как всегда, убедительное, уходил к себе на пятый этаж в комнату, где проживал вместе с веселым румынским товарищем, обожавшим сухое вино и верлибр и громко декламировавшим стихи при встрече с Улиевым.
Еще на курсах Улиев мучительно переживал свой небольшой, явно ниже среднего, росток, но потом свыкся. В конце концов и Наполеон не был высоким. Но еще мучительнее он переживал буквально все замечания на свой счет, в сущности и неплохие: нет ли каких намеков? А еще мучительнее мучительного всегда было для него, если вдруг обнаруживалось его незнание в чем-то. Но досадовал Александр Михайлович не на то, что есть обидный пробел, а на то, что, вопреки обыкновению, ему не удалось его сокрыть, и незнанье, пусть даже копеечное, все-таки обнаружилось к вящему удовольствию оппонента — тот не злорадствует сейчас в открытую, но и не преминет снисходительно дать понять о своем превосходстве.
