– Что? – ахает Шелли. – Ты сама как? Цела?
– Мне просто не по себе.
То есть страшно до смерти.
– Не бросай трубку и никуда не уходи. Через минуту буду.
К горлу подкатывает тошнота. Закрываю глаза: только бы не стошнило.
– Может, позвонить в полицию?
– Сначала меня дождись, хорошо?
Киваю и передвигаюсь ближе к окну – посмотреть, не идёт ли Шелли. Из динамика доносится её дыхание, шорох одежды. Напоминает хриплого мужика, как он звонил в ночи.
«Я тебе сразу сказал: я ждать не привык, терпение испытывать не надо».
Это он за мной шёл? Что ему, Марк, от меня надо?
Подхожу слишком близко к полкам и задеваю выставленные на них сладости. Хрустит пластик – на пол упала пачка мармеладок «Харибо». Наклоняюсь поднять и вижу газеты, разложенные передовицами на уровне колен.
Перехватывает дыхание, издаю какой-то звук, будто коротко жалобно вскрикиваю. В каждой газете – деловой, жёлтой, любой – на первой странице одно и то же фото. Помню, пришла полиция, а потом в новостях часами, неделями крутили тот же вид, что на этом фото. Тогда я не пропускала ни одного сообщения о катастрофе, отчаянно моля судьбу, дай, боже, пусть где-то ошибка – рейс другой, кто-то выжил.
И перестала смотреть – когда на фоне чёрных обуглившихся обломков показали аккуратные белые мешки с телами погибших. Нет никакой ошибки: не выжил никто.
Я перестала заходить в Интернет, на Фейсбук, по телевизору включала только детские передачи. Сокрыла нас с сыном, спрятала в нашем скорбном мирке и думала, видимо, что несколько недель спустя в новостях переключились уже на какое-нибудь землетрясение или политическую шумиху. Но я ошибалась.
Грудь поднимается – вверх-вниз, вверх-вниз. Дышу, знаю, что дышу, но всё равно будто не могу вдохнуть. Кружится голова. Духота, нет сил. Шарф слишком туго обмотался вокруг шеи. Эта жара в магазине, задыхаюсь. Под одеждой вся мокрая от пота. Стены наступают. Не могу дышать. Не могу думать.
Открываю глаза, и передо мной встаёт фотография обломков, мешков для трупов, читаю жирным заголовок: «Семья пилота-самоубийцы прокомментировала трагедию». Подзаголовок гласит: «Спустя полтора месяца после катастрофы родители Филипа Кёртиса ответили на вопросы журналистов».
Кто-то движется в дверях, и, оборачиваясь, я вскрикиваю. Человек в чёрной бейсболке – нашёл меня.
Не могу дышать.
– Тесс, это я, – слышу я голос Шелли, громкий, ясный. Отшатываюсь, снова натыкаюсь на конфеты, моргаю – передо мной стоит Шелли в чёрном зимнем пальто. – Всё хорошо, я тут, – успокаивающе говорит она, обнимает меня за плечи и уводит подальше от газет, от магазина. Мы останавливаемся, только дойдя до скамейки на улице. – Вот и хорошо, – баюкает Шелли, – Дыши. Всё хорошо. У тебя паническая атака. Всё хорошо. Просто дыши.
