Ветер нещадно сек лицо крупным, как бисер, песком, отчаянно гудел в ушах, как гудит перед ненастьем лесистая гора Арха в междуречье Июсов. И доносил он удушливый запах горелого войлока и навоза, и еще еле уловимый сладковатый запах крови.
Костров нигде не было. На костры может кинуться враг. Затаились улусы в непроглядной темноте стылой осенней ночи — разве сыщешь их в необозримом мертвом пространстве Киргизской степи? В каких-нибудь пяти шагах разве заметишь юрту, не проскачешь ли мимо? Даже хорошо знавший эти места Маганах не был уверен, что до утра найдет свой улус.
Но ему повезло. Только свернул с песчаного холма к озеру, только конь зашелестел копытами по сухому пикульнику, зоркие глаза Маганаха разглядели впереди небольшое стойбище. Псы не облаяли всадника — они его знали, — да и люди позакрывали их в юртах, чтобы собаки лаем случайно не выдали улуса.
Маганах, не расседлывая, стреножил Чигрена, постоял, прислушиваясь к таинственным ночным звукам. Казалось, улус совершенно вымер. Маганах не услышал человеческого голоса, только ветер уныло свистел над юртами, злой ветер с полуденной стороны, откуда на степь надвигалась беда, да в камышах протяжно стонала какая-то птица.
Пригнувшись, потихоньку, чтобы не разбудить мать и сестер, Маганах с сердечным замиранием скользнул в свою бедную пастушескую юрту. И сразу же в пляшущем красноватом дыму догоравшего костра увидел лучистые, радостные глаза дорогих людей. Как и в других юртах, здесь еще не ложились спать.
— Ты приехал, о сын мой, свет очей моих! — воскликнула старая Тойна, нетерпеливо протягивая руки и поднимаясь навстречу сыну. В этих ее словах прозвучали счастье встречи и тревога, и гордость за Маганаха, такого доброго и сильного, во всем похожего на отца. Маганах, разумеется, не помнит, как умер его отец, мальчику тогда было всего пять лет. А у Тойны так и стоит перед глазами тот ненастный день, когда раненного в грудь мужа привезли в улус — Мунгат кочевал тогда под Красным Яром и вместе с киргизами и тубинцами осаждал русский город. Юрты улуса стояли в крутой излучине Качи-реки. А было это в трудный для качинцев год Козы, когда подгородные качинские князцы отшатнулись от Белого царя и покинули свои извечные родовые кочевья.
Следом за матерью к Маганаху бросились шустрые сестренки Харга и Ойла с мелко рассыпанными по плечам девичьими косичками, принялись по-ребячьи радоваться, звонко хлопать в ладоши. Он обнял их и от души рассмеялся:
