Когда глаза немного привыкли, я различила небольшое помещение, заставленное какими-то шкафами, в которых угадывались всякие раритетные вещицы — выщербленный фарфор, потертый мельхиор, облупленная эмаль… Наполовину прикрытая старой шалью с желтой бахромой, в углу высилась клетка, в которой замер огромный попугай — на вид совершенно новый, не то что шаль!
Сестрица обнаружилась слева — за шкафом я не сразу ее заметила. Оттопырив мизинец, она шумно прихлебывала чай из чашки, напоминающей диковинный цветок, другой цапая из стоящей тут же вазочки огромные шоколадные конфеты. Даже через толстое витринное стекло я различила острый аромат лимона, толстый ломоть которого искрил в огненном рубине кипятка, и ни с чем не сравнимый запах теплого шоколада, таявшего сейчас в Иркином рту… Трубка лежала перед ней на столе.
Я тихонько заскулила, ощущая пустоту в желудке и холод в конечностях. Притоптывая ногами, обутыми в новенькие замшевые угги, немного согрелась и снова приложилась к окошку.
Собеседника сестры я видела только со спины, но лысая голова и оттопыренные розовые уши можно было считать совершенно не опасным элементом, о чем я сразу же сообщила Пашке, который немного переживал по поводу настолько долгого общения своей ненаглядной Ирки с незнакомым мужчиной. Пусть и с ушами розового цвета.
Наконец, когда мы с Пашкой были вполне готовы подарить городу парочку ледовых скульптур пусть и в не запланированном для этого месте, Ирина Геннадьевна, сияя алыми распаренными щеками и сытой полуулыбочкой, выплыла наружу, сунув мне трубку:
— На, Юль, и забудь про нее!
— Что? — руки плохо слушались, и пришлось изрядно потрудиться, прежде чем предполагаемое «и» снова спряталось в моем кармане. — Что, Ир? Почему забыть?
Ответ пришлось подождать, поскольку сестрица принялась отогревать Пашку, и вот уже час, или год, или чуть больше, как мне показалось, самозабвенно целовалась с ним посреди улицы.
— Уф, — наконец выдохнула она, а у Пашки вообще слов не было! Зато губы порозовели, и на щеки вернулся румянец. — Юль, Яков Филиппович авторитетно заверил меня, что цена этой безделушке — три копейки в базарный день или триста рублей, как говорил папа, — она взяла Пашку под руку, и мы медленно зашагали вверх по улице. — Так что зачем она кому-то нужна, ума не приложу… Ладно, надо еще Вадику позвонить, — сестра достала мобильный, но я схватила ее за руку:
— Ир, подожди! Папа купил трубку в этой лавке, да? — я обернулась и бросила быстрый взгляд на неброскую вывеску «Уникальные подарки». Ирка нехотя, словно лайнер, повернулась и, нетерпеливо топая ногой, кивнула.
