– Вы поймите, Павел Сергеевич, мы же не дикари, не разбойники какие-то. Мы высоко ценим ваши заслуги перед Россией, уважаем вас как грамотного офицера и потому предлагаем перейти на нашу сторону.
– Я, милостивый государь, как вы верно заметили, офицер, а не политик, и присягал царю и отечеству.
Они с Ирмочкой горячо обсуждали приданое для малыша, который должен был появиться весной, в апреле, понимая, что купить вот так запросто, как еще год – два назад, уже не удастся, значит, придется все шить самим из того, что имеется, и не услышали, как вошел отец.
– Оля… – его голос стал вдруг каким-то хриплым, беспомощным и дрожал. – Оленька, крепись. Я давно говорил, надо уезжать. Павел… Павла расстреляли.
Не было ни криков, ни рыданий. Просто все куда-то поплыло, закружилось, исчезли звуки, цвета, запахи, и наступила кромешная тьма.
Когда Ольга пришла в себя, ей сказали, что ребенка не будет. И жизнь закончилась. Тело двигалось, ело, говорило, а души в нем уже не было. Это-то тело отец с матерью и Марта с Ирмочкой и отвезли в разоренное имение.
Все последующие события слились в сплошной беспробудный кошмарный сон: голод, гибель родителей и Марты, короткое учительство в сельской школе, возвращение в город, домой, вернее, в единственную комнату их большого дома, которую хозяйке великодушно оставили, преподавание французского и географии, арест, «сволочь белогвардейская», телячий вагон, степь, барак, баланда в алюминиевой миске, ватник, роба, колючая проволока… Десять лет. Десять лет и девять кругов ада.
Она вышла из ворот лагеря и вдохнула свежий весенний воздух. Неужели надо было пройти через все это, чтобы вернуться к жизни?! Да, она снова жила! Одинокая, изломанная, но жила!
– Оля! Оленька! Наконец-то! – к ней бежала маленькая, совершенно седая старушка.
– Ирма! Ирмочка, родная! Боже! Как ты здесь, откуда? Спасибо за посылки, дорогая ты моя! Знаю ведь, от себя отрывала!
Ирмочка привела подругу в халупу на самой окраине поселка и первым делом принялась откармливать. Медленно, но верно она приходила в себя.
Вот поэтому и не любила Ольга Николаевна Балашова воспоминаний: светлые и радостные поначалу, они непременно трансформировались в горькие и тяжелые, и снова начинало казаться, что жизнь из нее вытекает.
– Знаете, а я ведь была уверена, что вы сестры! – как-то заметила Мария.
– Нет, Мария, мы гораздо ближе, – улыбнулась Ольга.
Она никогда не называла ее ни Машей, ни Марусей, ей нравилось именно так – Мария, и, как и Карл и, когда-то давно, еще в другой жизни, бабушка, новая подруга утверждала, что это самое красивое женское имя. Сама же Мария не смогла переступить грань и обращалась к ней только по имени-отчеству. И дело было не в разнице в возрасте, а, скорее, в том, что ни сума, ни тюрьма не выбили из Ольги Николаевны врожденного аристократизма. Она абсолютно ничего не говорила и не делала для этого, но во всех знакомых вызывала огромное уважение. Как она умудрялась выглядеть самой элегантной дамой Джезказгана при той нищете, в которой они с Ирмой жили, оставалось загадкой.
