Но он начал умолять:
– Пожалуйста! Прошу тебя, умоляю, привези мне еще бобов, ради Бога!
Он говорил таким нестерпимо жалким тоном, что я сдался. Я понял, что мой эксперимент по вынуждению конфронтации дяди с самим собой закончился – к добру или к худу.
***
Купить сырую фасоль в стране, где люди не занимаются бакалейными закупками в полночь, – серьезный экзамен моим качествам бизнесмена. Я ехал от таверны к таверне, уговаривая поваров продать мне из своих запасов кило здесь, кило там, здесь еще полкило, пока не набрал требуемое количество. (Думаю, это были самые дорогие пять кило бобов за всю историю человечества.)
В Экали я вернулся за полночь. Дядя Петрос ждал меня у калитки сада.
– Почему так долго? – было его единственным приветствием.
Он находился в сильнейшем нервном возбуждении.
– Дядя, у тебя ничего не случилось?
– Это у тебя бобы?
– Да, но в чем дело? Чего ты так взбудоражился?
Он, не отвечая, схватил мешок.
– Спасибо, – бросил он и стал закрывать калитку.
– Разве я не зайду? – спросил я удивленно.
– Поздно уже, – ответил он.
Мне не хотелось его оставлять, не поняв, что происходит.
– Не обязательно разговаривать о математике, – сказал я. – Можем сыграть партию в шахматы или выпить травяного чаю и посплетничать о семейных делах.
– Нет, – ответил он решительно. – Спокойной ночи. – И он пошел к своему домику.
– Когда следующий урок? – крикнул я ему вслед.
– Я тебе позвоню, – ответил он и захлопнул за собой дверь.
Я постоял на мостовой, думая, что делать дальше – пытаться ли снова проникнуть в дом, поговорить с ним, убедиться, что с ним ничего не случилось. Но я знал, что дядя может быть упрям как мул. Как бы там ни было, наш урок и ночная погоня за бобами истощили все мои силы.
На обратном пути в Афины меня грызла совесть. Впервые я усомнился в своих действиях. Что, если моя властная установка, нацеленная на излечение дяди Петроса, была всего лишь попыткой сквитаться, отомстить за унижение моего подросткового «я»? И если даже это не так, какое имел я право заставлять бедного старика глядеть на призраки прошлого вопреки его собственной воле? Учел ли я серьезность всех последствий моего непростительного ребячества? Вопросов без ответов хватало, но все равно я, приехав домой, уже уговорил себя, что поступил высокоморально: огорчение, которое я причинил дяде Петросу, было, вероятнее всего, необходимым – да просто обязательным – шагом в процессе его освобождения. Просто я сказал ему слишком много, чтобы переварить за один раз. Очевидно, бедняге нужно теперь только спокойно обдумать положение вещей. Он должен сначала признать неудачу наедине с собой и лишь потом передо мной…
