– Ну-ну, дядя, – сказал я вразумляюще, – нельзя же обзывать задницей самого Г. X. Харди!
Он еще сильнее ударил кулаком по каминной полке.
– Задница он и был, да еще и содомит! Ваш «Великий Г. X. Харди – Королева Теории Чисел!»
Это было так на него не похоже, что я даже ахнул.
– Дядя Петрос, что за мерзости ты говоришь!
– Я просто называю вещи своими именами! Лопату – лопатой, а пидора – пидором!
Я не только поразился, но и даже развеселился: передо мной как по волшебству возникал совершенно новый человек. Может ли быть, чтобы вместе со «знаменитым бобовым методом» на поверхность всплыло его старое (то есть молодое) «я»? И сейчас я впервые за свою жизнь слышу истинный голос Петроса Папахристоса? Эксцентричность, даже маниакальность, больше подходила одержимому одной мыслью, сверхчестолюбивому блестящему математику, каким он был в молодости, чем мягкие цивилизованные манеры, которые ассоциировались у меня с дядей Петросом. Тщеславие и злобность по отношению к коллегам могли быть необходимой изнанкой гения. В конце концов и то, и другое полностью укладывалось в поставленный Сэмми Эпштейном диагноз: гордыня.
Чтобы совсем вывести его из себя, я небрежным тоном бросил:
– Сексуальные наклонности Г. X. Харди меня не касаются. Единственное, что относится к делу, помимо его оценки твоего «метода бобов», – это то, что он великий математик.
Дядя Петрос побагровел.
– Чушь! – зарычал он. – Докажи это!
– Доказывать нечего, – отмахнулся я. – Его теоремы говорят сами за себя.
– Да? Какая, например?
Я привел два-три результата из учебника дяди Петроса.
– Ха! – оскалился дядя. – Расчеты для бакалейщика! Ты мне покажи хоть одну великую идею, одно вдохновенное прозрение! Не можешь? А потому что их нет! – Он уже дымился. – И раз уж на то пошло, ты мне приведи хоть одну теорему, которую этот старый педераст доказал сам, когда старина Литлвуд или бедняга Рамануджан не держали его за руку или за какую-нибудь другую часть тела!
Его выражения становились все более оскорбительными, и я понял, что мы приближаемся к взрыву. Сейчас нужно еще чуть-чуть раздражения.
– Ладно, дядя, – сказал я, пытаясь говорить как можно более высокомерно. – Это недостойно тебя. В конце концов, какие бы теоремы Харди ни доказывал, они наверняка важнее твоих.
– Да? – огрызнулся он. – Важнее проблемы Гольдбаха?
Я помимо воли разразился скептическим смехом.
– Дядя, ты же проблему Гольдбаха не решил!
– Не решил, но…
Он прервался на середине фразы. Выражение его лица выдало, что он сказал больше, чем хотел.
