– Вот чего я не понимаю, Патрис: если он официально объявлен погибшим, почему мы так никогда и не получили похоронку?
– Это легко объяснить. Красный Крест реагирует только на запросы. Ты должна написать заявление о поиске пропавшего.
– Но бабушка делала это.
– Твоя бабушка писала запрос в Красный Крест?
– Да. Мне об этом рассказывала мать. Она в детстве непременно хотела знать, что случилось с ее отцом. И ответ был: пропал без вести.
– C’est bizzarre[42].
Больше он ничего не добавляет. Его явно интересует что-то другое. Патрис прокручивает список дальше и замирает.
– Что такое?
– Черт. Никого из СС. Видишь? Все только вермахт. Офицеры, в том числе высоких чинов, но ни одного эсэсовца на борту!
– Ты хочешь сказать, кто же тогда сопровождал награбленные драгоценности?
Выразительным взглядом он дает понять, чтобы я не говорила лишнего при итальянке в майке.
– А что же те два свидетеля, которые якобы видели?..
– Может, то был другой борт.
– А что, вермахт не мог вывезти эти ящики из страны?
– Маловероятно. Но, может, твой нацистский дедушка все же имел отношение к этому делу.
– Он не был нацистом! – вырывается у меня. Более страстно, чем мне бы хотелось.
Он удивленно смотрит на меня:
– Откуда тебе это знать? Ты же сама всегда говорила…
Надо прикусить язык. Но он уже догадался. Глаза его сужаются.
– Ты все-таки говорила с этой женщиной?
– Да.
Он раздраженно отворачивается. Я чувствую себя виноватой. И вместе с тем не понимаю, что я такого сделала.
– И она тебе рассказала, что твой дедушка был невинным агнцем? Чтобы подольститься к тебе.
– Я ей ничего про тебя не говорила.
– Quelle merde[43], Нина!
Тут у меня лопается терпение.
– Что за секретность? Познакомься уже с ней сам!
Итальянка в майке изумленно таращится на нас. Патрис молча скрывается в рубке. Итальянка спешит следом. Я остаюсь одна, никому не нужная. Вскоре появляется господин Бовензипен и приветствует меня. Остальные сегодня отправились на экскурсию, сообщает он, к ветряным мельницам. Патрис заводит двигатель. Катер вздрагивает. На палубу выходят водолазы Бенва и Ламин.
– Надо воспользоваться хорошей погодой, – кричит из рубки Патрис. – Когда начнутся шторма, искать не сможем.
Итальянка обхватывает Патриса сзади руками. Он целует ее.
Они живут, думаю я, а я нет. Я все еще сижу под камнем. Не жалуйся, Нина, ты сама так решила.
Я поднимаюсь на причал, не попрощавшись. Когда они отчаливают, я уже на дороге.
* * *
Бреду вдоль пляжа в сторону отеля, уставшая, но возбужденная. Хочется с кем-нибудь поговорить, чтобы приглушить смятение. Но с кем? Я еще не решила, показывать ли список Жоэль, и тут вижу ее. Она сидит на веранде купальни, закутавшись в широкий палантин. Пустые кабинки для переодевания, облупившаяся белая краска на деревянных мостках, растрепанная пальма. Жоэль поднимает глаза от книги, улыбается мне и машет рукой. Я медлю, но потом все же направляюсь к купальне и опускаюсь на сломанный шезлонг рядом с Жоэль. Она протягивает мне бриошь из бумажного пакета и принимается болтать о книге, которую читает. Про список пассажиров я не сообщаю, молча смотрю на серое море. Ни шумных детей, ни продавцов мороженого, ни зонтов от солнца, только ветер и ноябрьские облака. Одинокий солнечный луч прорывается сквозь них, серебря волны. Жоэль спрашивает, почему я так молчалива. И тогда я рассказываю. Она даже не выказывает удивления.
